|
Да и сейчас, несмотря на его положение, на его теплые отношения с Августом, его едва ли можно назвать счастливым человеком… С ним трудно, потому что ему с самим собой трудно… Знаешь, Тутик, я стараюсь не противоречить ему. Потому что когда я начинаю ему возражать, он так тяжело на меня смотрит, что мне становится не по себе… Однажды, когда мне надо было с ним поспорить, я велел погасить светильники, чтобы не видеть его взгляда. Но и в полумраке он давил на меня, заставляя говорить не то, что я хотел сказать».
Так мне Феникс признался. И мне, честно тебе говорю, с самого начала не понравилась эта…нет, не дружба, конечно, а это… приятельство… И я, как мог, пытался предостеречь своего любимого друга. Я начал с того, что спросил Феникса: «Зачем он к тебе повадился?.. Раньше, насколько я помню, Юл не баловал тебя своим высоким вниманием. Так, снисходил иногда до небрежной беседы или за неимением других спутников приглашал на гулянку… Откуда этот неожиданно проснувшийся к тебе интерес? Ты никогда не задавал себе такого вопроса?». «А зачем задавать? — безмятежно улыбнулся мне Феникс. — Юл сам объяснил мне во время второго ко мне прихода. Он сказал: ты единственный из моих знакомых, с которым можно свободно разговаривать на греческом языке. На латыни я не желаю затрагивать подобные темы». Я выждал некоторое время и продолжил наступление. «Мне эти темы, которые вы с ним обсуждаете, очень не нравятся, — сказал я. — Юл — такой же историк, как я танцовщица. И судя по тому, что ты мне пересказывал, он огульно обвиняет великих людей, спасших Рим от войн и разорения. И вместе с тем пытается оправдать человека, которому ни с какой стороны нет и не может быть оправдания». Феникс ласково на меня посмотрел и ответил: «Да, Тутик, нет и не может быть, с точки зрения истории. Но в глазах собственного сына? Разве сын не может сказать несколько слов в защиту своего родного отца? Ведь это и на суде разрешается…» «Пока не вынесен окончательный приговор», — уточнил я. «Окончательный приговор только боги выносят. И они не осудят сына, который отца защищает», — задумчиво, но твердо ответил мне Феникс. Я, наконец, напрямую спросил: «Неужели ты не чувствуешь, что вы с ним — совершенно разные люди?!» Феникс посмотрел на меня, как взрослые люди смотрят на маленьких детей, когда догадываются об их неумело скрываемых желаниях. «Ты, что, Тутик, ревнуешь? — спросил он, обнял меня, прижал к себе и заверил: — Ближе тебя у меня нет друга… Ну, разве только Госпожа… Но это совсем другое»… Я тогда не знал и даже не догадывался, что Юл с Фениксом не только о Марке Антонии разговаривали.
Тут подали десерт. Гней Эдий Вардий дождался, пока рабы, поставив на стол яблоки, виноград, мучной крем и бисквиты, покинули плющевую беседку. И продолжал:
V. — Выворачивая наизнанку историю, дабы обелить своего отца, Юл иногда упоминал о Юлии, дочери Августа. Сначала лишь мимоходом: дескать, жили в одном доме, после того как Антоний прислал разводное письмо Октавии, и та перебралась из мужнего дома в дом своего брата. Потом вроде бы ненароком сообщил, что, когда Юлия появилась на свет, Октавиан обручил ее с ним, Юлом Антонием; но уже через три года, в разгар иллирийской войны, передумал и стал обещать трехлетнюю девочку гетскому царю Котизону, с которым тогда заигрывал. Затем — тоже как бы невзначай — стал давать положительные характеристики девушке: умная, чуткая, приветливая, «единственное искреннее существо в этом лицемерном семействе». А однажды, рассказывая о Клеопатре и ее любви к Марку Антонию, вдруг замолчал, тяжело глянул на Феникса и объявил ласковым баритоном: «Она, между прочим, часто о тебе спрашивает». |
