Вернувшись из путешествия, Юл принялся разгуливать по Риму в греческом одеянии и с пышной греческой бородой, которую успел отрастить себе за два года. Мало кто признавал в нем Юла Антония, настолько, как выразился Вардий, наш путешественник вошел в образ. А так как Юл вел себя на площадях и на улицах никак не по-гречески, бесцеремонно отталкивая тех, кто не уступал ему дорогу, браня их на нарочито исковерканной латыни, то несколько раз произошли инциденты наподобие того, что случился с Фениксом: Юла пытались призвать к порядку, полагая, что имеют дело с зарвавшимся чужеземцем, а Юл в ответ сначала ловко применял приемы из панкратия, нанося мощные удары и повергая на землю тех, кто пытался делать ему замечания (как правило, рабов и вольноотпущенников), а когда собиралась возмущенная и агрессивная толпа, называл себя, напоминал о своем статусе консуляра и обещал всех «смутьянов» засадить за решетку за «оскорбление величия».

Скоро об этих выходках доложили Августу. И тот, призвав к себе Юла, разговаривая с ним зачем-то на греческом языке, попросил — именно попросил, а не приказал — попросил «не смущать честных и прямодушных римлян», в греческих одеяниях ходить у себя дома или на вилле, но не по городу, где к грекам, «несмотря на их великую культуру, исторически сложилось весьма определенное отношение». Юл, отвечая Августу на латыни, принес извинения и с той поры не только ни разу больше не появился в греческом облачении на улице, но и бороду сбрил, чтобы не смущать ею честных и прямодушных.

Так что Феникс лишь единожды видел своего приятеля в бороде и в облачении почти что Геркулеса, ну, разве что без дубины — так, говорят, когда-то разгуливал по Александрии его отец, Марк Антоний. А на виллу к Пелигну приходил уже чисто выбритым, каким-то грустно-задумчивым и при этом словоохотливым.

Он с первого же раза объявил Фениксу, что намеревается рассказать ему о своем путешествии, но делать это будет непременно по-гречески, не потому что отныне он греческий язык предпочитает латинскому, а потому что, как он выразился, «и у стен есть уши, особенно у этих стен, которые тебе достались».

По-гречески Юл изъяснялся великолепно — ведь не латыни же обучали его афинские софисты и азиатские риторы. И уже во второе свое посещение признался: он, дескать, лишь прикидывался, что изучает философию и красноречие, а на самом деле «раскапывал настоящую историю» — так он выразился. И тут же изложил свой взгляд на современные ему исторические сочинения, посвященные периоду гражданских войн. Они, дескать, за редким исключением искажают реальные факты и написаны таким образом, чтобы представить Марка Антония пьяницей, развратником, обезумевшим властолюбцем и смертельным врагом Рима и Октавиана Августа.

В третье свое посещение Юл Антоний поведал Фениксу, что он еще в Риме, задолго до своего путешествия, стал собирать «истинные свидетельства», в качестве источников для своих исторических изысканий используя видных политических деятелей и активных участников гражданских войн: «непредвзятого, особенно в частных беседах» Азиния Поллиона, Валерия Мессалу, который «пишет одно, а рассказывает иное», и Марка Эмилия Лепида, великого понтифика, пока он еще здравствовал, — он умер, как мы помним, в год смерти Агриппы, но, по словам Юла, успел передать ему переписку и дневниковые записи Марка Антония, которые Меценат якобы повсюду разыскивал и уничтожал, однако, не всё сумел уничтожить.

Юл и путешествие свое выстроил таким образом, чтобы получить как можно более полный доступ к «истинным свидетельствам».