Едва корабль с Тиберием прибыл в порт, Ливия в одиночестве поднялась на его борт и выпроводила с судна всех спутников сына и всю судовую команду. Беседовали с глазу на глаз не менее часа. И хотя, повторяю, не было ни одного свидетеля, я прямо-таки слышу, о чем они говорили, и вижу их лица: ласковое и властное лицо Ливии — она умела сочетать в себе эти два несочетаемых качества и обычно чем ласковее разговаривала с человеком, тем требовательнее на него воздействовала — и сначала ошеломленное, затем раненое, а после разгневанное лицо Тиберия — он редко когда позволял себе выражать подобные чувства, но тут, думаю, не сдержался и дал волю. Его, Тиберия Клавдия Нерона, триумфатора и консула, собственная жена, ради которой он расстался с любимой женщиной, Випсанией Агриппиной, и с которой уже четыре года мучился, брезгуя собственным домом, эта еще и подлая женщина теперь подвергает его новым унижениям, облыжно очерняя его в глазах великого принцепса, перед лицом римского общества! Да есть ли предел мерзости человеческой?! И до каких пор он, Тиберий, должен терпеть эти выходки?!.. Думаю, не выдержал, взорвался и нечто подобное высказал матери. То есть повел себя именно так, как рассчитывали составители письма…

А Ливия ему отвечала: да, мудрый и терпеливый мой сын, ты ни в чем не виноват перед Юлией. Разврату, я знаю, ты не предавался, упреков своей своенравной жене не чинил, с Випсанией ни разу не виделся. И гнев твой, который ты сейчас испытываешь, справедлив и естественен. Тебя оболгали. Тебя, прославленного воина и добросовестного консула, преданного и старательного соратника великого Августа, захотели унизить, подлой клеветой покусившись на твое достоинство и на твою природную добродетель. Ни перед Юлией, ни передо мной, твоей матерью, ни перед подчиненными тебе согражданами ты, конечно же, не виноват. Но перед Августом… Перед ним, нашим благодетелем и великим правителем, ты провинился, сам того не желая. Ведь он доверил тебе Юлию, свою единственную дочь. Он вручил тебе это самое дорогое и самое болезненное свое достояние. Он сделал тебя полномочным проконсулом этой многотрудной и взрывоопасной провинции. Из всех наидостойнейших римлян именно тебя он избрал в качестве гаранта спокойствия, учредителя порядка, полномочного охранника добродетели и благопристойности в лоне того, что для него, Августа, представляет, я знаю, наивысшую ценность — в лоне его великой Семьи! А ты, выходит, с ответственнейшей задачей не справился, высочайшего доверия не оправдал, первейшего долга своего не исполнил. Какое тут спокойствие, когда сама Юлия или, что еще хуже, кто-то от ее имени шлет принцепсу обвинительное письмо? Какой может быть порядок, когда в этом письме жена клевещет на мужа и обвиняет его в грязном разврате? О какой добродетели и благопристойности может идти речь, когда грязный пасквиль, еще не дойдя до Августа, попадает в руки нескольких посторонних людей, а римский консул, муж и блюститель семейного благочиния, в это время находится в самовольной отлучке вдали от Рима, на Сардинии, по соседству со своей бывшей женой, а ныне замужней матроной Випсанией Агриппиной?!

Слышу, как некоторое время Тиберий продолжает гневаться, протестовать и, не исключаю, даже угрожает развестись с Юлией. Но в конце концов берет себя в руки и спрашивает: «Ну, так что мне делать, по-твоему?»

А Ливия ему отвечает: «Враги твои явно рассчитывают, что, узнав о письме, ты разгневаешься и что-то начнешь делать. Стало быть, ничего тебе делать не надо».

Тиберий, наверно, не понял и переспрашивает: «Что значит — ничего не делать?.. А когда Август вернется?»

«Когда Август вернется, я первая с ним переговорю», — отвечает мудрая Ливия. — А ты… Делай вид, как будто мухи вокруг летают, а ты лишь слегка морщишься и встряхиваешь головой, потому что мух этих все равно не прихлопнешь, а попусту размахивать руками неприлично для уважающего себя человека»… Эту фразу Ливия почти наверняка произнесла.