Пржевальский привез диковинные подарки Макарьевне. Он рассказывал няньке о «варенье далай-ламы», как они ели это варенье вместе с сухой треской. В ящике его стола теперь лежали: русский орден Владимира, рескрипт о пожизненной пенсии, бумага о звании почетного гражданина Санкт-Петербурга и Смоленска.

Он писал в своей садовой избушке книгу «Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки», сажал в слободскую землю семена дынь из Хами.

Этим летом он извел Макарьевну, отчаянно браня Отрадное. «...Там кабак, тут кабак, в ближайшем соседстве – дом терпимости, а в более отдаленном назойливо навязывают дочерей-невест. Ну их совсем, этих соседей», – писал он.

В это лето он убежал от докучливой славы, наград и невест в самый глухой угол Смоленской губернии, к трем озерам усадьбы Слобода, в сорока верстах от Поречья. Вот теперь он заживет на свободе! Он вырыл пруд для рыбы, а в саду построил простую хижину, где принимал только самых избранных гостей и товарищей славных странствий. Забот было много. Эклон совершил «предательство» и ни с того, ни с сего взял да и женился! Вот тогда-то его и вспомнил Пржевальский добрым словом. Шаркун, ловелас, моншер, хлыщ – как только не называл Эклона Великий Охотник. Руки Пржевальского дрожали от негодования.

Если бы мог, он поставил бы Егорова, Иринчинова, переводчика Абдула и Михея Урусова на часы во всех углах сада как надежную защиту своего дома от женщин.

«Женщины, – проповедовал он, – судашницы, сплетницы и помеха во всякой работе, жениться – петля, брать с собой в поход бабье – безумие. Эклон – святотатец, потому что променял Куньлунь и Брахмапутру на первую попавшуюся розовую сплетницу».

Но под всей этой намеренной грубостью, как теплый родник под ледяной коркой, таились и нежность, и тоска по семье, близким людям. Пржевальский вечно кого-нибудь опекал, воспитывал, всегда делал какие-то подарки, пожертвования. Грубые выкрики по адресу «бабья» были лишь средством для того, чтоб скрыть тоску одиночества от окружающих. Но женитьбу он считал потерей свободы.

Во всей округе говорили о причудах Пржевальского. Хозяйством в Слободе он и не думал заниматься, овес сеял только для приманки медведей. Он обрюзг, еще более раздался в ширину и стал похож, пожалуй, на того толстого и ленивого генерала, каким его любили изображать впоследствии некоторые художники. Он ходил по берегам светлого озера Сопша, а вечером уединялся в заветную садовую избушку и писал, писал до рассвета.

«Измена» Эклона так огорчила Пржевальского, что он решил искать нового спутника. Осенью 1882 года нашелся сметливый юноша Петр Козлов, родом из Духовщины. Юнец понравился путешественнику, и вскоре он стал готовить Козлова к сдаче экзамена при реальном училище в Смоленске и трехмесячной военной службе. Ох, уж эти вольнопёры – возись с ними! Пржевальский отправил Козлова в Москву, определил в полк и стал дожидаться, когда Козлов вернется обратно с пестрым шнуром на погонах.

На месте Пржевальскому не сиделось. Он метался по Слободе, брался за осушку болот, ждал выхода последней книги. Его книги – уссурийская, монголо-тангутская, лобнорская зачитывались до дыр от Петербурга до Калькутты.

Но посмотрим снова, что делалось в это время в Калькутте, в Гималаях и особенно в Дарджилинге. Знаменитый «А-к» в 1882 году успел написать отчет о своих прогулках по Тибету.

Сарат Чандра Дас вместе с ламой Учжень Чжацо вернулись в Индию и мимоходом посетили перевал Тангла, где к Пржевальскому когда-то приезжал лхасский посол в собольей шубе.

Сарат Чандра Дас, сидя в Дарджилинге, готовил записки о своих приключениях в Тибете. Он почему-то умолчал об одном случае: во что обошлась вероломная дружба Чандра Даса его покровителю – старому ламе из Ташилхунпо.