— Эко! — выдохнул потрясенный пристав, а агент развел руками:

— Печень в формалине… Как-то это нехорошо. Ладно бы что-нибудь ботаническое: ежики, там, воробушки всякие в спирте. А вот печень человеческая — это очень даже нехорошо, — задумчиво пробормотал сыщик.

Пораженный увиденным хозяин квартиры приподнялся было со стула, но пристав шагнул к нему и со всего размаху въехал кулаком в ухо. Ванька кубарем полетел на пол и завыл:

— Истинный крест, не мое, понятия не имею, знать не знаю, кто принес — не ведаю, подбросили мне.

— Кто подбросил? — гаркнул пристав.

— Гости, гости.

— Сучий потрох! С нами! В участок! Бить буду собственноручно, — пообещал пристав.

Надо сказать, прозвучало обещание очень даже нешуточно.

— Послушай, Ванька, — невозмутимо продолжил сыскной агент, — если бы твои гости просто играли в карты — ну и пусть себе. Конечно, подпольный игорный дом в столице — это нарушение закона, но до известных пределов с сим злом мириться можно. Но твои дружки-уркаганы не просто мошенничали по-крупному, они еще и на человеческие жизни играть стали. Тут тебе, однако, не Сахалин, не Нерчинск и не Вилюйск, так что свои каторжанские ужимки здесь показывать не след.

— Ничего не знаю, ничего! — запричитал Ванька. Он сделал попытку подползти к агенту, но его движение остановил пристав, наступив сапогом на спину притоносодержателя. — Сам за столом не сиживал, за ставками не следил, ну какой с меня может быть спрос?

— Ты сам подумай, какой может быть спрос с человека, на квартире которого каторжане и человекоубивцы во время карточной игры ставят на человеческие жизни, а потом в этой же квартире находят человеческую печень?

Ванька Петух заплакал. Он проплакал всю дорогу до околотка, и друзья бывалого тюремного сидельца никак не могли понять, что же вызвало эти горючие слезы: искреннее раскаяние или банальное сожаление о собственной бездарно прожитой жизни?

Делом о найденном саквояже с печенью поручили заниматься помощнику окружного прокурора Вадиму Даниловичу Шидловскому. Это был старый опытный служака, обрюзгший и подуставший на государевой службе. Взгляд сей почтенный господин имел обыкновенно сонный и какой-то скучающий.

Оживлялся он лишь при общении с ровней себе. Наделенный богатой родословной и знатной родней, человек этот не то чтобы брезговал людьми простыми — нет, просто они были ему неинтересны. А посему провести первоначальное дознание о саквояже он поручил своему молодому подчиненному Алексею Ивановичу Шумилову.

Саквояж с печенью в формалине под конвоем прибыл в один из околотков Адмиралтейской части, куда пригласили полицейского доктора, а все задержанные на малине гопники подверглись весьма пристрастному допросу. После многочисленных и энергичных шлепков, пинков и ударов по ушам выяснить удалось весьма немного: никто из задержанных так и не вспомнил, кем именно саквояж был принесен на квартиру Ваньки. То есть, эти канальи, конечно же, знали правду, но ввиду отсутствия прямых улик добиться этой правды от задержанных не представлялось возможным. Был бы среди этой шайки-лейки полицейский осведомитель, и дело сдвинулось бы с мертвой точки, но такового, увы, среди них не оказалось.

Доктор, несколько помятый, с серым, невыразительным лицом, нацепив на переносицу круглые стеклышки пенсне, открыл стеклянный сосуд и внимательно всмотрелся в его содержимое. Казалось, его ничуть не смущает специфический запах и сам вид плоти, в то время как у Шумилова, стоявшего рядом, этот запах вызвал горловой спазм и желание подставить лицо под струю свежего воздуха из приоткрытого окна.