— Мне следовало распорядиться, чтобы Фиш скормил это животное Борису, пока я была в Лондоне.

Пруденс спрятала кота за спину и простодушно проговорила:

— Тетя Триция, не хмурьтесь так. От этого появляются крошечные морщинки.

Лицо Триции моментально разгладилось и стало похоже на фарфоровую маску. Она потрогала нежную кожу под глазами кончиками пальцев с длинными крашеными ногтями и испустила вздох облегчения. Неосторожная гримаса не нарушила ее совершенства.

Забыв о котенке, Триция упорхнула в спальню.

— Войди, Пруденс. Ты можешь посмотреть, как я буду одеваться.

— Мое заветное желание, — мягко отозвалась девушка. Она поцеловала капризного котенка в нос, прежде чем отпустить его, и последовала за тетей.

В спальне витал приторно-сладкий запах пудры и сиреневой воды. Платья всевозможных цветов и оттенков устилали пол, словно беспомощные жертвы ужасного взрыва. Пруденс содрогнулась при воспоминании о подобной трагедии, произошедшей в ее жизни несколько лет назад. Она сняла кружевную нижнюю юбку с парчового пуфика и села у ног тети, подперев подбородок ладонью.

Девушка наблюдала, как Триция наносила краску из ламповой сажи на свои рыжие брови. Аккуратно выщипанная, изящная дуга бровей придавала ее тонкому лицу выражение постоянного удивления, но столь искреннего и естественного, сколь искусным было использование ею косметики. «Мое лицо — это холст, — любила говорить она Пруденс. — Мой долг — сделать из него незабываемое произведение искусства». Глядя на преображенное лицо тети, Пруденс соглашалась, что оно действительно было произведением искусства. Хотя Триция и использовала краски больше, чем Микеланджело, все же это делалось настолько осторожно и неуловимо, что она никогда не выглядела вульгарно, несмотря на модную в лондонских салонах аристократическую бледность.

— Знаешь, моя дорогая Пруденс, — сказала Триция, накладывая карминную краску на губы, — сегодня самый важный день в моей жизни.

— А я думала, что самый важный день в вашей жизни был, когда вы выходили замуж за виконта.

Тетя тяжело вздохнула.

— Ах, да, бедняжка Густав.

— Густав был немецким принцем, — напомнила ей Пруденс. — Виконта звали Бернаром.

Триция на мгновение растерялась, руки, застегивающие кружевной воротничок едва заметно дрогнули. Пруденс представила, как она мысленно загибает пальцы, подсчитывая количество своих бывших мужей.

Триция вскинула руки.

— Густав. Бернар. Какая разница? Прошлое, каким бы милым оно не было, есть прошлое. Сегодня мы встречаем моего нового жениха. — Она взяла Пруденс за подбородок своей мягкой белой рукой. — Он с нетерпением ждет встречи с тобой. Я заверила его, что ты не будешь нам в тягость после того, как мы поженимся. Я рассказала ему, как мой бедный Густав обожал тебя.

— Вы, должно быть, имели в виду бедного Бернара? Густава уже не было в живых, когда я переехала к вам. А Рутчер вовсе не обожал меня. Он просто терпел меня, потому что я вела счета и все домашнее хозяйство. Это Бернар обожал меня.

Триция склонилась к племяннице, коснувшись щекой ее щеки и слегка сжав плечи, всем своим видом показывая, что с удовольствием поцеловала бы ее, если бы этот поцелуй не повредил ее макияж.

— Я обожаю тебя. Ты так же дорога мне и надежна, как мой Борис.

Пруденс нахмурилась. Сравнение со слюнявым и безмозглым датским догом было, в лучшем случае, сомнительным комплиментом.

Триция прищелкнула языком.

— Ну-ну, дорогая, перестань гримасничать. Ты от этого не становишься привлекательнее.

Стук колес кареты о булыжную подъездную дорожку привел Трицию в состояние безумной активности.