Я снова смотрю на дом. Столько лет спустя меня все равно не оставляет ощущение, что я прячусь за деревом из озорства, чтобы выскочить перед мамой и в шутку напугать ее. Я спрашиваю себя: как время может исчезать, бесследно испаряться, будто его и не было? Мне даже не верится, что у меня была какая-то другая жизнь, кроме той, что на острове, однако я уже двадцать пять лет живу в Винчестере.

В детстве я пробиралась между соснами, возле которых сейчас стою, чтобы найти единственное дерево, имевшее для меня значение, а теперь и отсюда вижу – наш с Дэнни домик на дереве выдран «с мясом» и теперь дерево выглядит голым.

У меня вырывается стон, но я поспешно прячусь, когда криминалисты у белого тента поворачивают головы в мою сторону. Ведь фактически я незаконно нахожусь на месте преступления.

Я снова разглядываю оголенное дерево. Домик, который когда-то был на нем, нам построил отец. Я выпрашивала это чудо целый год, прежде чем папа наконец нашел достаточно дров. И целый месяц он стучал молотком, закрепляя доски на ветвях, как гнездо.

Дом был закончен в тот год, когда мне исполнилось десять, и я провела там два лета, прежде чем навсегда распрощалась с любимым островом. Каждый день я забиралась по деревянной лесенке, нередко прихватив с собой одеяло, а если было темно, то фонарик и пластиковый контейнер с бутербродами, и сидела там часами, читая, раскрашивая альбомы или делая записи в своем дневнике.

– Вот увидите, это добром не кончится, – ворчала Бонни.

– Замечательный дом! – возмущалась я. – Папа его сделал для нас.

– Для нас? – засмеялась сестра. – Ноги моей там не будет ни за какие деньги!

– Дэнни! – Я повернулась к брату. – Скажи, что тебе там нравится. Ты же туда поднимался!

Дэнни пожал плечами, оглядев нашу импровизированную лестницу снизу вверх. Он проводил в домике не меньше времени, чем я, и не только со мной – нередко он сидел на платформе один и глядел вокруг. На что он смотрел, оставалось только догадываться.

Сейчас на дереве не осталось ни досочки, дом выкрашен в бирюзовый цвет, а сбоку от него появилась новенькая оранжерея. К тому же в саду теперь стоит белый тент и вокруг сосен привязана ярко-желтая полицейская лента, и если я не остерегусь, то какой-нибудь детектив подойдет и осведомится, что я здесь делаю.

– Вы в порядке? – Голос позади заставляет меня вздрогнуть, я оборачиваюсь, все еще держась за ствол, и наскоро провожу ладонью по мокрым щекам. Женщина примерно моего возраста, улыбаясь, как-то странно смотрит на меня. Она плотнее запахивает на груди темно-синюю парку, придерживая фотоаппарат, висящий у нее на шее.

– Спасибо, все нормально, – отвечаю я.

Она кивает на белый тент:

– Вот работенка, не позавидуешь, правда?

Я киваю, не зная, что ответить, и решаю на всякий случай говорить поменьше.

– Вы местная? – спрашивает женщина, хотя по ее интонации я догадываюсь – она уже знает ответ.

Когда я качаю головой, она протягивает руку:

– Я из «Эха Борнмута».

– Здравствуйте. – Значит, журналистка. – Об останках уже что-то выяснилось? – добавляю я будто невзначай.

– Нет, насколько я знаю, – женщина продолжает внимательно меня рассматривать, удерживая улыбку. – Но вы вроде не из зевак.

– Да, я приехала не из любопытства, – соглашаюсь я, машинально теребя кожу на большом пальце.

– Разрешите узнать ваше имя?

– Зачем оно вам?

– Я пишу кое-что о проблемах в обществе и тому подобном… Если вернусь ни с чем, попадет от начальства, а писать практически не о чем.