– Нет! Нельзя останавливаться. Когда увеличивается частота пульса, это как бы моделирует твое волнение при прослушивании. Как только пульс участился, можешь сразу начинать играть свои отрывки.

– Что? Нет, я не собираюсь сейчас играть. – Ей требовалось время, чтобы тщательно подготовить отрывки. – Хочу еще кофе.

– Беги, солдат, беги! – заорал Сэм.

– О, ради бога, прошу тебя!

Она продолжала бежать. Ей не повредит немного поупражняться. Хотя немалый вред уже ощущался.

Цокая высокими каблуками материнских туфель, в гостиную вбежала Холли, их пятилетняя (если точно, пяти лет и девяти месяцев) дочь, одетая в пижамные штаны и старое, рваное платье принцессы. Положила руку на отставленное бедро, словно стояла на красной ковровой дорожке в ожидании восторгов публики.

– Ух ты! Взгляните на Холли, – почтительно произнес Сэм. – Пока не ушиблась, сними эти туфли.

– Зачем вы обе… бежите? – спросила Холли у сестры с матерью.

Она согнула пальцы, изображая знак кавычек на слове «бежите». Недавно у нее появилась эта новая утонченная привычка, правда, она считала, что можно взять наугад любое слово и заключить его в кавычки. Чем больше слов, тем лучше.

– Перестаньте. – Она нахмурилась.

– Твой папа заставляет меня, – выдохнула Клементина.

Руби вдруг наскучило бегать, и она плюхнулась на попку. Осторожно положила кусочек круассана на пол и принялась сосать большой палец, как курильщик сосет трубку.

– Папа, не заставляй больше мамочку бегать! – потребовала Холли. – Она смешно дышит!

– Я смешно дышу, – согласилась Клементина.

– Превосходно, – сказал Сэм. – Сейчас она совсем задохнется. Девочки! Пойдем со мной! Нам надо сделать кое-что важное. Холли, я же сказал, сними туфли, пока не ушиблась!

Он схватил Руби и зажал ее под мышкой, как футбольный мяч. Пока он бежал по коридору, она визжала от восторга. Холли, проигнорировав его указание по поводу туфель, цокала следом.

– Продолжай бег, пока мы тебя не позовем! – прокричал Сэм из гостиной.

Клементина, такая же непослушная, как Холли, теперь едва перебирала ногами.

– Мы готовы! – позвал Сэм.

Посмеиваясь и тяжело дыша, она вошла в гостиную и остановилась на пороге. Мебель была отодвинута в углы, в середине комнаты стоял одинокий стул, а перед ним – пюпитр для нот. К стулу была прислонена виолончель, шпиль которой упирался в пол из твердой древесины, где он оставит очередную крошечную вмятину. С потолка свешивалась двуспальная простыня, разделяя комнату. За ней сидели Холли, Руби и Сэм. Она слышала, как Руби хихикает.

Вот почему Сэм был так возбужден. Он оформил комнату в виде зала для прослушивания. Белая простыня играла роль черной ширмы, за которой, наподобие невидимой расстрельной команды, вершила свой суд безликая и молчаливая экспертная комиссия, если не считать редких пугающих шорохов или покашливаний и громкого, скучающего, надменного голоса, который мог в любой момент прервать ее игру словами: «Достаточно, благодарю вас».

Автоматический, интуитивный отклик ее тела на вид этого одинокого стула удивил и даже смутил ее. В голове промелькнул каскад воспоминаний о каждом из былых ее прослушиваний. Тот раз, когда для всех была одна репетиционная комната – очень жаркая, душная и шумная, набитая весьма одаренными с виду музыкантами. В какой-то момент все завертелось перед ее глазами, и французский виолончелист робко протянул руку, чтобы подхватить выскользнувший из рук Клементины инструмент. Ей ничего не стоило упасть в обморок.

Или тот раз, когда она в первом туре прослушивания сыграла очень хорошо, допустив лишь обидную ошибку в кончерто, даже не в сложном месте, – ошибку, которую никогда не допускала на концертах.