Оборванец переводил взгляд с меня на колдуна, губы жалко дрожали.

– Я тут останусь, – глухо сказал он, решившись, – и в обиду его не дам.

– Здрасте‑пожалуйста, останется он! – хмыкнула я. – Да кто ж тебе позволит? Это мой дом, между прочим, частные владения. Хочешь – иди градоправителю жалуйся. Мол, моего хозяина оборотень похитил и надругался.

– Надругался?! – У него округлились глаза.

– А ты думал, я тут такая добренькая‑бескорыстная, во спасение души колдунов по оврагам собираю? Должна же я что‑то с этого иметь, верно? Крови там живой хлебнуть, если охота не удалась или сушняк поутру замучил, печеночкой теплой закусить, ну и просто так суставы повыкручивать ради удовольствия.

На дальнейшие «надругательства» у меня не хватило воображения, но парнишка и так был близок к обмороку,

– Она шутит, Рест, – не выдержав, чуть слышно прошептал колдун, – не волнуйся за меня. Уходи.

Совсем не глупый совет. Дураки таких не слушают. Топчутся на месте, шмыгают носом, надеясь, что всё уладится само собой: меня удар хватит, мастер чудом исцелится, охотничий рог под окошком запоет.

– Попробуй по‑другому, – участливо предложила я, закидывая ногу за ногу, – поплачь, поклянчи, пообещай хорошо себя вести, убирать, готовить, выносить ночные горшки и прочищать трубу. Может, я и смилостивлюсь. А может, просто получу удовольствие от спектакля.

Паренек облизнул пересохшие, обветренные губы. С трудом, переступая гордость, выдавил:

– П‑п‑пожалуйста...

– На колени встанешь? – деловито поинтересовалась я. – Пол, правда, грязноватый, но твои штаны не чище.

Он гневно вспыхнул, открыл было рот... потом перевел глаза на неподвижного учителя, потупился и медленно согнул одну ногу, вторую...

– Придурок, – констатировала я, отворачиваясь. – Видно, других в колдуны не берут. Чтоб из кухни ни ногой. Если в мою комнату зайдешь или по чердаку будешь шастать, прибью на месте. В подвале бочонок с груздями расковыряешь или сливочки с кринок поснимаешь, самого замариную. Ясно?

– Больно надо, – он шмыгнул носом, подтер рукавом, – я даже из‑за печи выходить не буду, тут прямо и лягу.

Я с наигранным удивлением подняла брови:

– Вы мужеложцы, что ли?

Парень сначала не понял, потом медленно залился краской. Весь, от лба до ворота.

Махнув рукой, я ушла в комнату переодеваться. Потом приготовила ужин, поела сама и громко зачитала пареньку его права и обязанности, не балуя первыми. За занавеской безмолвствовали. Но стоило мне удалиться на покой, как в кухне завозились, загремели посудой, а потом и зашептались. То есть колдун говорил нормально, как мог, а парень старательно понижал голос, делая тайну из обычного в общем‑то разговора:

– Не верю я ей, мастер. Оборотниха она оборотниха и есть. С чего бы это ей вас выхаживать‑выпаивать? Небось голые кости не жрет, ждет, пока мясом обрастут.

– Тут она просчиталась. Месяц назад такой роскошный гуляш был, а теперь разве что на холодец.

– И как вы шутить‑то можете? Весь поломанный, нутро отбито, оборотниха эта зубы скалит. Измывается, поди, над вами, хоть и не признаетесь. Вон супом велела накормить. А в нем мясо кусками. Темное, не птичье.

– Оленина. Попробуй.

– И травка какая‑то сверху плавает, – бубнил, не унимаясь, паренек, – приворотная небось. Наглотаетесь, а потом своих не узнаете и будете вместе с ней по лесу бегать, хвостом мухоморы сшибать.

По голосам я легко угадывала выражения лиц: одно испуганно‑заговорщицкое, второе с трудом удерживалось от смеха.

– Это петрушка.