Шлюз открывается, как только Майкл показывает пропуск. Майкл по ступенькам входит в него и ждет, когда дверь закроется за ним. Теперь должна открыться внутренняя дверь. Он в нетерпении. Ну же!

— Почему ты не открываешься? — спрашивает он. — Вот, смотри! Исследуй! — он поднимает пропуск. Наверное, это какая-то обеззараживающая процедура. Но вот наконец дверь открывается. В глаза ему бьет ослепительный свет.

— Стоять на месте! Не пробуйте покинуть вход! — холодный металлический голос пригвождает Майкла к тому месту, где он стоит.

Часто моргая, Майкл делает полшага вперед, затем, сообразив, что это может быть нежелательно, останавливается. Сладко пахнущее облако окутывает его — его обрызгивают каким-то составом, чем-то быстро твердеющим, образующим надежный обездвиживающий кокон. Свет слабеет. Становятся видны фигуры, загораживающие проход: … три, четыре, пять. Полиция!

— Майкл Стэйтлер? — спрашивает один из них.

— У меня пропуск, — неуверенно отвечает он.

— Вы арестованы за изменение программы, за недозволенный уход из здания и за сокрытие антиобщественных тенденций. Приказано по возвращении в здание немедленно лишить подвижности. Окончательный приговор — уничтожение.

— Подождите! У меня ведь есть право апеллировать!

— Дело уже рассмотрено окончательно и передано нам для исполнения, — голос полицейского звучит неумолимо. Теперь они окружили его со всех сторон, а он не может двигаться, запечатанный твердеющей жидкостью.

«В Спуск? Нет, нет! А чего ты ждал? Ты думал, что одурачишь компьютер? Ты отрекся от своей цивилизации и надеялся спокойно втереться обратно?»

Полицейские погрузили его на какую-то тележку. Кокон уже стал полупрозрачным.

— Мальчики, снимите с него детальные отпечатки и сделайте записи. Подвиньте его к объективам. Вот так… Теперь так.

— Разрешите мне хотя бы повидать жену или сестру. Какой вред от того, что я поговорю с ними в последний раз?..

— Угроза гармонии и стабильности, опасные антиобщественные настроения караются немедленной изоляцией от среды во избежание распространения негативных примеров, — прозвучал ответ. Будто он занес чуму бунтарства. Он видывал такое и прежде: скорый суд, безотлагательная кара. Но никогда по настоящему не понимал происходящего. И никогда не думал, насколько это бесчеловечно.

«Микаэла, Стэсин, Арта!»

Теперь кокон полностью затвердел. Ему уже ничего не видно.

— Послушайте, — говорит он. — Что бы вы со мной ни сделали, я хочу, чтобы вы знали: я был там. Я видел солнце, луну и звезды. Это, конечно, не Иерусалим и не Тадж-Махал, но это было нечто такое, чего вы никогда не видели и никогда не увидите. Я видел надежду освобождения ваших душ. Что вы в этом понимаете?

Из-за окутывающей его молочно-белой оболочки доносятся монотонные звуки: ему читают отрывки из кодекса, согласно которым он угрожает структуре общества и подлежит искоренению. Слова уже ничего не значат для него. Тележка снова начинает двигаться.

«Микаэла, Стэсин, Арта, я люблю вас!»

— Спуск… Открывай! — глухо доносится до него.

Он слышит стремительное движение морских приливов и отливов, грохот волн о прибрежные скалы, даже чувствует вкус соленой воды. Он ни о чем не сожалеет. Было бы невозможно вновь покинуть здание, если бы ему сохранили жизнь, он был бы под постоянным надзором миллионов неусыпных глаз гонады.