Джоанна не могла удержаться от смеха.

— А я не шучу, — сказал он обиженно. Почему-то сразу стало понятно, что для него это и в самом деле очень серьезно. — Мне тридцать семь лет, Джоанна. Я думал, что я выше этой чепухи.

— Чепухи? — невинно спросила она.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Грезы наяву. Всякие там смешные порывы.

Джоанне очень хотелось попросить его описать эти смущающие его грезы и порывы, но она настолько была не готова к тому, о чем он, как ей казалось, говорит, что не нашла ничего лучшего, как ляпнуть:

— Сладострастие и вожделение, да?

Гриффин вдруг наклонился над ней, и в его темных глазах сверкнул неожиданный гнев.

— Я знаю, что такое вожделение. Это другое.

Она не сумела достойно ответить, да он и не дал ей никакой возможности. Он приник ртом к ее губам — властно, но не грубо, снова пробуждая желание, зажигая в крови огонь, который охватил ее так быстро и неодолимо, что она потеряла всякий интерес к каким-то словам.

Она потянулась к нему, вслепую, пальцами касаясь покуда неизученного, но такого желанного тела. Трогать его было упоительно. Оно было тверже, чем она думала, под гладкой кожей перекатывались крепкие мускулы. Она ласкала его плечи и спину, проводила пальцем по четкой линии позвоночника, потом медленно поглаживала его грудь, покрытую мягкой порослью черных волос. Когда она к нему прикасалась, кончики пальцев покалывало — почти буквально, они словно наэлектризовывались, как будто желание через них перетекало из тела в тело, все усиливаясь, и напряжение нарастало, так что становилось жарко и трудно дышать.

После их первого соития ей показалось, что она совершенно опустошена: нет сил, нет воли и ничего уже больше не хочется. Но стоило ему только поцеловать ее, как она мгновенно воспламенилась вновь, и, когда он коснулся рукой ее груди, она едва не подпрыгнула, от обжигающего наслаждения перехватило дыхание, и беспомощный сладостный всхлип вырвался из горла.

Она молчалива? Вряд ли сейчас про нее можно было это сказать. Она не могла сдержать непроизвольные хриплые стоны первобытного наслаждения. Выражение чувств не облекалось в слова, но он вызывал в ней ощущения столь сильные, столь ошеломительные, что никакие слова здесь не годились.

Он целовал ее грудь, а рукой, скользнув по ее животу и ниже, стал ласкать самое нежное и чувствительное место, пробуждая в ней столько доселе неведомых сильных ощущений, что она почувствовала, как ее ноги сами раздвигаются ему навстречу. Это тоже было совершенно новое для нее чувство: раньше она не знала, как невыразимо сладостно раскрываться для него, сколько в этом свободы на грани распутства, сколько соблазна.

Он продолжал ее ласкать, и ей казалось, что она вот-вот сойдет с ума. Она вскрикивала и извивалась и, когда он наконец в нее вошел, едва не всхлипнула от облегчения. Она обхватила его ногами и руками, сплелась с ним воедино и видела над собой только его напряженное, словно высеченное из камня, лицо. И это тоже было ново — ощутить радость того, что он заполнил ее собой без остатка; такая близость пробуждала самые глубинные и первобытные ее инстинкты.

Он начал двигаться, медленнее, чем в первый раз, и она очень скоро оказалась на пределе своих возможностей — просто удивительно, как быстро он заставлял ее терять рассудок и превращаться в клубок обнаженных нервов, в сгусток чистого желания.

Этот упоительно ленивый, сводящий с ума темп давался ему нелегко: мускулы под ее пальцами дрожали от напряжения, дыхание было хриплым и неровным, лицо превратилось в застывшую маску. Но его невероятная сдержанность не утоляла ее сладких мук: она слышала свой собственный голос, издававший звуки, вовсе ей не свойственные; она царапала его спину ногтями, а напряжение за гранью невозможного все росло, и ей казалось, что она уже больше не выдержит.