Я благодарно посмотрела ей вслед и вытянулась на узкой койке. Все таки возможность поспать в тепле вместо бега по стылому двору и нудных занятий весьма радовала. Даже если для этого пришлось стать навью! И потом, вопрос собственной внешности меня и раньше не сильно волновал, а сейчас и подавно. Страшная я, так что ж поделать, замуж все равно нам не выходить. Послушницы Ордена принимали обет безбрачия. А чтобы просвещать да нести святое слово народу, и моя неказистая внешность сойдет.

И все же… Навь кладбищенская!

– Ты сегодня опять не спала? – сипло спросила Ксеня. И как она заметила? Сама же дрыхла сном младенца всю ночь. Я промолчала, не зная, что сказать. Темные, как спелые вишни, глаза подруги осуждающе рассматривали меня из под одеяла.

– Сейчас поспи. Утро уже. Можно.

На глаза мне навернулись слезы. Защипали, и я судорожно задышала ртом, уже по настоящему.

– Догадалась… – прошептала я.

– Дура ты, Ветряна, – сипло, но с чувством заключила Ксеня, – спи. Потом поговорим.

Облегчение оттого, что можно будет все рассказать, что Ксенька не испугалась и не отвернулась от меня, было столь сильным, что я не выдержала, затряслась от хлынувших слез. И свернулась калачиком, отвернувшись, уставилась невидящим взглядом в стену.

– Поспи, – повторила Ксеня шепотом.

И я расслабилась и… заснула.

Когда Данина принесла настойку, мы в унисон посапывали на своих койках.

* * *

Поговорить нам не удалось. Измученная вынужденным бодрствованием последних дней, я проспала до заката, даже на запахи принесенной дневальщицей каши не отреагировала. А к вечеру Ксеньке стало хуже, горячка усилилась. Подруга металась на узкой койке, красные жаркие пятна разлились по ее щекам. Данина озабоченно протирала ее влажной тряпкой, вымоченной в настойке трав, и ругалась себе под нос.

– Надо перенести ее ко мне, – сообщила травница. – Нельзя здесь оставлять, боюсь, все хуже, чем я думала… Эх, хоть бы не…

Я вздрогнула, поняв, о чем женщина умолчала. Хоть бы не гниль, от которой в прошлом году так и не спасли трех послушниц.

– Собери ее вещи. Нательную рубашку, платье, платок. И одеяло сверни, ей холодно, постараюсь ее согреть. Позову кого нибудь, чтобы перенести Ксеню ко мне в травницкую.

– Я с Ксеней!

– Тут сиди. Если то, чего я опасаюсь…

Я упрямо выставила худой подбородок.

– Я. С. Ксеней. Даже если это чернильная гниль, все равно. Я ее не брошу.

Данина покачала головой, потом устало махнула рукой, соглашаясь.

В комнатке травницы мы уложили больную на кушетку, укрыв двумя одеялами, но подруга все равно тряслась от холода. Пока Данина готовила снадобья, я разожгла камин, не жалея дров, так что через полчаса в маленькой комнатушке было нечем дышать. Однако Ксеня все так же мерзла. Всю ночь травница, сжав зубы, обтирала ее горячее мокрое тело холстиной. Иногда она без сил замирала в углу, на куче хвороста и сена, и тогда ее заменяла я.

Ксеня плакала, когда мы стаскивали с нее одеяла, хваталась за них горячими пальцами, просила оставить ее в покое и не мучить.

– Так холодно, – бормотала она, стуча зубами, – ужасно холодно…

Об ее кожу можно было обжечься.

Весть о том, что две послушницы больны гнилью, как разрушительный смерч пронеслась по приюту, сея ужас и панику. Наши скудные пожитки в тот же день отправили в огонь. Даже перья, которыми мы писали, и Ксенину резную заколку – единственную ее память о погибших родителях. Благо я успела завернуть в узел носильные вещи, а то и вовсе остались бы мы с подругой лишь в ночных рубашках и чепцах.

Каморку травницы стали обходить десятыми коридорами, даже Гарпия не рискнула к нам сунуться, только через дверь распорядилась вывесить на окно белую тряпку, когда все будет кончено.