— И чтобы я тебя больше не видел, интеллигентка хренова! Ты кого учишь? Эдуарда Зарницкого учишь? Я тебе покажу, основы стихосложения почитай! Сама их читай! Эдуарду Зарницкому учиться нечего, Эдуард Зарницкий и так все знает! Эдуард Зарницкий от Бога имеет то, чему ты других учишь, курица! Рифме она меня учить вздумала! Запятые решила за меня расставлять!

Некоторое время он с торжеством смотрел, как его муза бежит по дорожке, часто взмахивая крылышками и безуспешно пытаясь взлететь. Крылышки по сравнению с комплекцией музы Алины были слишком маленькими, и оттого муза казалась похожей на осу.

Заметив соседа, Зарницкий оскорбительно ткнул в Лютикова пальцем и снова заорал:

— Его поэтграмоте учи! Я и сам знаю, что с чем можно рифмовать, а что нельзя! Графоманка! Формалистка! Тебе фельетоны в газету писать, на не стихи сочинять!

Приглядевшись к соседу, Лютиков внезапно понял — водки у того в доме было действительно много. Как и самомнения, что жило в душе Зарницкого.

Кроликов-Зарницкий боевым петухом потоптался на пороге своего коттеджа, потом совершенно неожиданно и неизвестно зачем показал Лютикову кулак, после чего скрылся в доме.

Над экспериментальной обителью стояла тишина.

Она была такой прозрачной, что было слышно, как плачет и вздыхает на маленьком белом облачке муза Алина. Лютиков пожал плечами.

К скандалам он привык. При жизни у него в соседях такой же тип был, каждый раз после выпивки гонял свою жену по лестничной площадке. А выпивал он почитай каждый день. Но тот был мужик грубый и необразованный, в магазине «Овощи» грузчиком работал. Как его можно было сравнивать с Кроликовым-Зарницким? С тем, кого в обществе называли инженером человеческих душ? Тут и сравнивать было нельзя, да вот приходилось!

Он посидел еще немного над блокнотом, задумчиво покусывая самописку, и совсем неожиданно для себя вывел:

Прочитал и удивился написанному. Никогда он таких стихов не писал, похоже, что смерть и в самом деле как-то изменила лютиковскую душу.

Нинель прилетела с некоторым запозданием, когда Лютиков уже решил, что музы не будет.

— Успокоился? — кивнула она в сторону домика Зарницкого.

— Молчит, — неопределенно сказал Лютиков. — Староста у него уж полчаса как сидит. Успокаивает, наверное…

— Ты знаешь, что этот козел отмочил? — Муза Нинель сунула Лютикову листок бумаги. — Полюбуйся, шикарные творения! Такого при всем желании выдумать невозможно!

Лютиков углубился в чтение.

Да-а, такое написать было трудно. Даже если очень сильно захотеть. Первое четверостишие выглядело следующим образом:

— Так и хочется сказать, ты что же, садист, делаешь? — прокомментировала четверостишие муза Нинель. — Ну, ладно, погорячился, засос оставил, который французы называют знаком любви. Дело житейское, с кем не бывает… Но зачем же женщине груди до крови кусать?! Ты что, вампир?

Лютиков машинально скользнул вороватым глазом по пышным округлостям Нинель, та перехватила его взгляд и зарделась.

— Ты читай, Лютик, читай! — потребовала она.

Второе четверостишие захотелось уже прокомментировать ему самому.

Да, друзья, вы как хотите, а за такие стихи срока давать надо, как за умышленное причинение менее тяжкого вреда здоровью граждан, повлекшее за собой расстройство психики потерпевшего! Комментарии Лютикова были более сдержаны, но не менее выразительны.