Несколько минут я наблюдал за ним, не зная, что делать дальше. Наконец он открыл глаза и повернулся ко мне.

— Просто устал, — повторил он, — хотя тебе это покажется странным. Мне нелегко пережить все это снова.

Полковник показал на бесконечные тома юридических справочников, которыми пользовался.

— Ты лучше сам их просмотри. Сам реши, что мне объяснить. Я, кажется, не могу… — Он снова замолк.

— Мы перетрудились. — Я принялся пространно извиняться.

Но полковник меня не слушал. Он смотрел на портрет Теодосии. Наконец заговорил:

— В общем-то, осталось не так уж много рассказывать. Мы оставались в Ричмонде еще два месяца, меня признали невиновным в попытке вторжения в Мексику. Однако Маршалл все больше и больше пугался собственной смелости. Почти каждый вечер совершался обряд сожжения наших чучел — я к такой чести привык, но верховного судью это выводило из равновесия — он не без основания опасался умения Джефферсона баламутить толпу. И Маршалл вынес постановление, чтобы за попытку развязать войну против Мексики меня судили в Огайо. То была позорная капитуляция перед Джефферсоном и общественным мнением, вызывающая в памяти капитуляцию короля Генри перед Джеком Кейдом. К счастью, штат Огайо не возбудил против меня дела, я был свободен, но знал, что за мной следят.

Я поехал с Лютером Мартином к нему в Балтимор, но толпа вынудила меня уехать. Затем я направился в Филадельфию и попытался вновь устроить свою жизнь. Я еще уповал на Мексику — надеялся чего-то достичь с помощью Англии или Франции. Оставался и Техас. Я там рассчитывал на поддержку…

Длинная пауза. Элегическая невнятица сменилась сухим изложением фактов.

— Под именем Эдвардса в июне 1808 года я отплыл в Европу. В середине июля оказался в Лондоне и как раз вовремя узнал, что брат Наполеона, Жозеф — да, наш сосед по Нью-Джерси, который едал у мадам на кухне свинину с капустой, — стал королем Испании и, разумеется, Мексики. Так окончилось мое мексиканское предприятие. Король Жозеф не стал бы помогать мне членить новоприобретенную империю. И Англия не собиралась посягать на империю прежнего монарха, от чьего имени она вторглась в Испанию, чтобы изгнать оттуда Бонапартов…

Снова длинная пауза. Затем:

— Четыре года я кое-как перебивался. Англичане не позволили мне остаться у них, я уехал в Швецию. Народ там теплый; но климат — суровый. Я переехал в Германию, посетил многочисленные княжеские дворы. Франция сначала не хотела меня впускать. Когда же меня наконец впустили — отказались выпустить. За мной следили денно и нощно. Меня так и не представили императору, а ведь я носился с планами, которые могли его заинтересовать.

Вдруг полковник широко открыл глаза в странной тревоге.

— А знаешь, Чарли, Париж мне показался точной копией Олбани накануне Революции. Те же грязные улицы и вдоль них сточные канавы. И каждый извозчик мог обдать грязью пешехода, чтоб потешить свое черное французское сердце. Но вот Олбани стал другим, а Париж все не желает покаяться в грехах.

Вошел слуга с газетами. Видя, что полковник в изнеможении, он укоризненно посмотрел на меня.

— Губернатору надо поспать, — сказал он (неизменно величает полковника «губернатором», привычка, засевшая у него от службы у губернатора Клинтона).

— Да, да, губернатор не в себе. — Полковник посмотрел на меня с улыбкой. — И сам себя не узнает. Боже, помоги губернатору, больше-то никто не выручит.

Я ушел от полковника, напичканный рассказами о судебном процессе.