— А мы ночуем днем, — смеялась она, покидая с ним гостиницу за несколько минут до десяти, и даже раз показала дежурным язык.

Альгис не хотел уезжать, не повидавшись с Ритой, и договорился с ней пообедать на вокзале. Она обещала быть вовремя. И не пришла. Уже пора было идти к поезду. И он понял, что Рита не придет. Не придет проводить его, проститься. И не отсутствие времени было тому причиной. Она не явилась сознательно, демонстративно, подчеркнув этим окончательный разрыв.

Под потолком ресторана, над степями, тайгой и тропическими лесами, намалеванными в круглых медальонах, проносились ласточки — толстые, неуклюжие, как летучие мыши.

Альгис сунул официанту три рубля, извинился за то, что напрасно занимал столик, и пошел из ресторана рассерженный и голодный.

— Бог с ней, с Ритой, — думал он, пробираясь к выходу на перрон с вещами оттянувшими руки. Сама облегчила задачу. Не придется лгать, изворачиваться, чтоб смягчить разрыв, неминуемый, уже назревавший, как это бывало каждый раз, когда случайный роман затягивался. Обычно оставлял женщин он. Он совершал это элегантно, без грубости, находя пустяковый предлог и талантливо раздувая его до трагедии. Он покидал женщин с ощущением у них, что пострадавшей, безутешной стороной остался он, и они даже испытывали чувство неловкости перед ним. На сей раз оставили его. Впервые. И даже не удосужились прощальным обедом смягчить удар.

Он, Альгирдас Пожера, светский лев, кумир многих женщин Вильнюса и Москвы, начинал стареть, и болезненный щелчок, полученный от Риты, был напоминанием об этом.

К выходу на перрон по узкому туннелю густо текла разномастная толпа пассажиров, потная и бессмысленно-озлобленная, увешанная чемоданами и узлами, волоча за руки хнычущих, сдавленных со всех сторон, детей.

На перроне все это растекалось, словно развеянное морозным сквозняком с колючим снегом, и у дверей общих вагонов вырастали, извиваясь, нетерпеливые очереди. У купейного вагона народу было поменьше и совсем никого возле синего, мягкого вагона, того самого, где ему не досталось места. А кому же? Альгис ревниво шарил глазами по замерзшему перрону в поисках тех, кто выжил его из привычного мягкого в купейный вагон, кто имел на это право, а следовательно, был персоной, значительней его.

И увидел. Сначала шеренгу носильщиков в полотняных фартуках с бляхами, толкавших тележки с горами пестрых, пузатых, невиданных форм и размеров чемоданов. Заграничных чемоданов. Сомнений в этом быть не могло. Затем мохнатой, пушистой с стаей больших птиц появились владельцы багажа. В добротных шубах, теплых, не здешних шапках и разноцветных, мехом наружу, сапожках. Только женщины без единого мужчины. Но крупные, рослые, как мужчины. Добрая половина в очках на красных от мороза лицах. И ведомые женщиной. Русской, хоть и одетой, как иностранка. И в таких же очках. И в шубке не хуже. Гид из «Интуриста». Вышколенная, с уверенными, отработанными движениями, бабенка, в меру смазливая, в меру стройна. Строгая чопорность сквозит в ее взгляде, в каждом повороте головы. Она командует этой группой туристов и отвечает за них. Без суеты, привычно, как наседка свой выводок, стала она грузить меховые толстые шубы в мягкий вагон, повелительным тоном командуя ими и при этом непременно улыбаясь, как это принято в лучших туристских бюро мира.

Альгис сосредоточил свою ревнивую обиду на ней, а не на туристах. Эта бабенка со скуластым кукольным личиком, самоуверенная от данной ей власти, эдакий фельдфебель в юбке, одетый ладно, с иголочки, типичный продукт «Интуриста» (Альгис встречал их немало в своих поездках), почему-то сейчас раздражала его, словно она и только она была повинна в том, что он едет не в мягком, а купейном вагоне, и даже в том, что Рита не пришла проводить его.

Она покрикивала на морозе по-английски; ловкой и гладкой скороговоркой, без нижегородского акцента и в этом ощущалась хорошая выучка, новейшая школа эпохи возросших контактов с Западом.