Господи! Сохрани его и помилуй!

Уверена, что после смерти Вити Вам будут писать всякие разные люди. Это естественно — нас так много и всем нам больно, одинаково невозможно.

Представьте себе: узнать, что его нет, от какого-то случайного человека, выпить бутылку водки и остаться совершенно трезвой, уходить с кладбища и уносить дальше жить свое огрубевшее и отупевшее тело. И слушать, слушать его песни…

На кладбище какие-то странные люди то ли из Киева, то ли еще откуда-то, ночуют там. Хозяева такие крутые. Странно все это. Мне двух часов хватило, я больше не смогла — тяжело. Витя бы не ночевал…

Потом иду домой, смотрю — на лестнице у самой двери лежит его любимый цветок без стебля, грязный, увядший. Я его помыла, в воду поставила, он как будто и ожил.

Тоска такая. Во сне вижу его живым. Говорит — больно ему очень, одиноко. Зовет к себе. При жизни не жаловался. Видно, совсем ему там худо.

А вокруг все нормально, все отлично. Не было человека такого, не жил он вообще. Какие-то редкие передачи пару раз вставили по одной его песне и все, дальше поехали. И комментарии еще такие, типа: «жизнь продолжается» или «но жить-то нужно»… А, собственно, чего я от них хочу? Все правильно, наверно.

Я очень благодарна Вам за то, что Вы его любили. И в «Путешествии» своем все время то защищали, то хвалили, то просто вспоминали, что тоже очень важно. Особенно в героическом интервью с Борзыкиным.

У Вас, вполне естественно, может возникнуть вопрос, кто я вообще такая? Я во Дворце культуры железнодорожников работала, инструктором, а он как-то концерт там давал. Народу как всегда уйма. ДК оцепили за три часа до начала. Меня попросили самовар в гримерку «Кино» отнести. Принесла. Они меня чай пригласили попить — так и познакомились. Но я-то в другую сторону смотрела. Гордая такая. Смех и грех!

Да и не важно — была я с ним знакома или нет. Просто чувствую сейчас, что он был самым близким в мире человеком и по духу, и по настроению, и по жизни.

Теперь хоть в петлю полезай, да делу уже не поможешь.

Мне двадцать один год, а мне кажется, что гораздо больше. Даже не то, чтобы больше — там тридцать или сорок, а как будто в мои двадцать один вместилась вся жизнь. Где моя молодость? Где моя радость? — Нет.

Какая-то груда обломков.»

«… Может быть, и не стоит об этом писать, а, может, и стоит. Я говорю о концерте памяти Цоя, что проходил в СКК двадцать четвертого сентября. В дурацком состоянии нахожусь я после него, поэтому и письмо, наверное, будет глупым. Это ж с ума сойти, что за шоу устроили по столь трагическому поводу!

Разогрели публику «Калиновым мостом» и «Зоопарком», мало знакомым юным гопникам, которые уже и не знают о нелюбви к ним этой группы. Но зачем, скажите мне, Майк на поминальном концерте вылез со своим «Сделай мне это»?! Потом пошли все вперемешку. Под конец с легким матом грянула «Алиса». Но уж лучше с матом, чем с «Поворотом». Я видела, как народ под этот «Поворот» прыгает и пляшет, заливаясь счастливым смехом. Эх, мол, Макар! Жив, курилка! «Ве-е-чная память». Тряхнул стариной наш свадебный генерал. Уж выбрал песенку — ничего не скажешь…

Во всей вставной челюсти концерта был один-единственный живой зубочек — Шевчук. Он неважно говорил, зато пел просто здорово. И всем было ясно, что поет он в память о Вите. Какого черта пришли туда остальные, остается загадкой. Или им всем надо было по стакану перед выходом наливать, чтобы начали соображать, почему они здесь собрались? Ведь Гаркуша тоже мог выступить в обычном своем амплуа, но почему-то этого не сделал. Может, потому что осталось что-то за душой.

Конечно, никто не обязан выворачивать душу перед толпой, вопящей то «Кос-тя!», то «Куп-чи-но!» Но тогда зачем было и выходить к публике, почти целиком состоящей из подобных «ценителей»? Неужто только из-за денег? И поминальный концерт тоже только из-за них, родименьких? В таком случае нечего и мне чернила тратить, они тоже денег стоят.