— На «скорой помощи» работает, — пояснил Гарий. — Устала. Ночь не спала. Пусть отдохнет, ей предстоит ответственный трут, — И начал снаряжать удочки.

О, эти удочки Гария! Они были похожи на него самого: лески в узлах и захлестах, крючки и катушки ржавые, удилища с соскочившими или погнутыми трубочками. Гарий долго ругался на удочки, даже материл по-русски ни в чем не повинные на этот раз торговые организации. А я крыл его. И он наконец протянул мне собранную удочку.

— На! Самый лучший удочка, только не ворчи, пожайлуста. — Мои отборные, в Сибири почерпнутые ругательства Гарий посчитал ворчанием. Воспитанный мужик.

На противоположном, низком берегу реки, вздыбленном дикими валунами, меж которых рассыпались остатки грязного льда, недвижно, будто изваяния диких и давних времен, еще половецких иль, применительно к месту действия, тевтонских рыцарей, сидели рыбаки, и возникший в болотах туман, наплывая на них, делал фигуры людей еще более загадочными, потусторонне-мрачными. Гарий что-то крикнул по-латышски, ему, короткий и недовольный, последовал из тумана ответ. «Маленько ловится», — перевел Гарий. Но я не поверил ни ему, ни латышам на том берегу — уж очень густо плыла по вздутой речке зелень, химическая по виду, что кисель, тянучая. Какая тут могла быть рыба? Тем более что латыши на том берегу ничего в руках не держали, удочками не махали, сидели, ждали, туман все плотней обволакивал их и накрывал с головой, будто дыхание с того света дошло до и без того сырой Прибалтики, теплое, навеки все в беспробудный сон и беззвучие погружающее.

Но вот в тумане на другом берегу что-то зашевелилось, раскуделило себя и потащило из воды нить, обвешанную зеленью так, что уж казалось, будто рота солдат после длительного похода вывесила на полевой провод дырявые и пестрые портянки. Ранний и теплый туман над водой не держался, отшатывался от холодных камней, ник к нашему прогретому берегу, утекал по ложбинам ко вспаханным полям, касаясь воды, пробно, зябко комкался и, словно тополиный пух на тротуарах, катился по скользкому скату реки куда-то вниз, прячась за островки и мысочки, скапливаясь под ярами, продырявленными еще в прошлое лето ласточками-береговушками, в водомоинах и по кустам краснотала, спутанной ржавой проволокой возникшим из Даугавы.

В тумане, в грязных кустах на другом берегу что-то раз и другой бело сверкнуло, разбило завесь зелени, возникли леска, крючки, и на них прыгала, билась рыба, пытаясь сорваться с прогнутой тетивы.

— Вимба! — выдохнули разом два берега.

Гарий заторопился распутывать удочки, нервно ругаясь вперемежку на родном и на русском языке, как бы подтверждая бытующее мнение, что крепче русского матюка нигде ничего нету и по этой части мы давно и прочно держим первенство.

— С добычей! — раздались сдержанные возгласы на том берегу и намек на продолжение: — Чтоб всегда клевало!

Спустя малое время на другом берегу задребезжал голос, будто плохо прибитое стекло в коммунальной квартире или крышка на закипевшем чайнике, в нем явственный звучал восторг: «Си-ытел рыпак вессе-лляй на переку р-ре-эка-а-а…»

— Сам поймал вимба, другие не хочешь, да? — последовало едкое замечание, и певец покорно, однако, чувствовалось, с большой неохотой, смолк.

Наконец-то Гарий из пучка удочек собрал еще одну, кою с натяжкой можно было назвать удочкой. Переправив меня, нездешнего человека, обутого по-курортному, на горбу через протоку, указал, чтоб я стоял на середке галечного островка, по мысу вспененного кустарником и остро торчащей из воды осокой, — все равно, сказал, где тебе стоять. Здесь хоть сухо. «Все равно ничего не поймаешь, рыба вимба есть очень умная, и только он, Гарий, знает, где и как ее ловить, да еще маленько Волетя — лишь они могут достать рыбки, от которой „все у человека встает в дыбки“».