— Да, в моих глазах он по-прежнему последний рыцарь уходящей Европы, — поклонился Фикельмон. — Но мне трудно предугадать его реакцию на польские дела.

— И все-таки, как вам кажется?

— Методы, примененные в Галиции, едва ли помогут снискать нам симпатии в Петербурге. Я вычитал из газет, — Фикельмон дал понять, что не прощает вынужденной отставки, — будто от беспорядков сильнее всех пострадали родственники графа Ржевуского, генерал-адъютанта и друга царя?

— Сдержанность, которую обнаружил русский посол Фонтон на дружественных переговорах в Хофбурге, полагаете, вызвана именно этими обстоятельствами? — с желчной усмешкой спросил Меттерних.

На этой встрече Фикельмон не присутствовал и мог не понять, что его держат где-то в сторонке.

— Разумеется нет, хотя я и не склонен преуменьшать влияние личных нюансов на вопросы политики. К сожалению, я лишен возможности непосредственно наблюдать за развитием событий, — не преминул все же вновь уколоть Фикельмон. — Но, как мне кажется, посла насторожила не столько Галиция, сколько наши заигрывания с Портой. Коловрат в своем флирте с султаном зашел, по-моему, слишком далеко. Русский император, почитающий нас за верного союзника, болезненно реагирует на такие вещи.

— Нам следует ждать демарша? — не на шутку озаботился канцлер. — Вам что-то такое уже известно? — Запоздало опомнившись, что зашел, кажется, слишком далеко, Меттерних даже позабыл на минуту о том, что Фикельмон давно уже не имеет доступа к дипломатической почте.

Но, увлекшись построениями привычных фигур политической планиметрии, позволил забыться себе и бывший чрезвычайный посол.

— Прежде всего это должно быть известно нашему послу в Петербурге, — сунулся он с непрошеными советами. — Почему бы не запросить графа Туна, mon prince?

— Благодарю, любезный граф. — Меттерних встал, давая понять, что более не нуждается в Фикельмоне. Высветившаяся спасительная возможность уже обрела для него конкретные очертания.

— «Чрезвычайному послу его апостольского величества в Санкт-Петербурге графу фон Туну, — в торопливом азарте начал он диктовать секретарю, едва за Фикельмоном сомкнулись белые в золотых завитках створки. — Прошу немедленно прозондировать возможность личного свидания с государем императором Николаем Первым. Крайне спешно…»

Лука Бромелиус ссыпал с листа песок обратно в песочницу и выбежал из кабинета, но сразу вернулся, обнаружив в приемной важного посетителя.

— Фельдмаршал-лейтенант фон Кауниц, — почтительно доложил он.

— Кауниц, Кауниц, Кауниц! — пробормотал Меттерних, барабаня пальцами по столу.

«Пронюхал, докатилось или уже началось, — вихрем пронеслось в голове, — зачем пожаловал?»

— Как же нам быть с Кауницем? — спросил себя, задумчиво массируя пергаментные складки на переносице. — А не принимать этого Кауница, вот и все!

— Сегодня? — уточнил на всякий случай Лука.

— Сегодня, завтра и через год: не принимать!.. Погоди, впрочем, — задержал Меттерних. — Пусть пока посидит, а я тем временем кое-что набросаю. — Он раскрыл бювар с бланками, помеченными личными инициалами под княжеской двугорбой короной, чтобы написать секретные записки, о которых не следовало знать даже секретарю. — Как отбудут фельдъегери, так и объявишь этому Кауницу: не принимать.

После продолжительного размышления Меттерних решил дать ход по трем приостановленным судебным искам. Первый касался девушки, выбросившейся или выброшенной с балкона уединенного особняка в аристократическом Йозефштадте, второй — депутата венгерского сословного собрания, который был зверски избит пьяными уланами на судне, курсировавшем между Веной и Пресбургом, третий — всего лишь экспорта токайских вин, хотя сумма предполагаемого убытка составила без малого триста тысяч форинтов.