Сам управляющий валялся на оттоманке, запершись у себя в кабинете, и курил сигару за сигарой. Призывая кары небесные на голову обретенного зятя, поминутно вскакивал и подбегал к окну, глянуть на дожидавшуюся молодых коляску. Когда дочь, переменив фату и миртовый венок на дорожный костюм, уже сидела в экипаже, господин Сендреи мучительно застонал, раздавив в кулаке очередную сигару. Нет, он не даст благословения и даже не спустится попрощаться. Пусть знает, неблагодарная, что навеки разбила отцовское сердце…

Шандор Телеки, дикий граф, уступивший молодым свою вотчину на время медового месяца, шумно расцеловал невесту и, отведя Петефи в сторону, тихо сказал:

— Замок в полном твоем распоряжении, друже. Я убрал всех слуг, как ты просил.

— Спасибо тебе за все! Если бы не ты…

— Ах, пустое, пустое, — Телеки хитро подмигнул. — Я только не знал, как поступить с Анико?..

— Ее в первую очередь! — взволновался поэт, бросив взгляд на молодую жену, принимавшую последние наставления родственников и домочадцев.

Они еще раз крепко, от души расцеловались. Петефи вскочил на подножку, счастливо улыбнулся и, обняв жену, в последний раз оглянулся на замок.

Он чувствовал себя победителем. В его лице куруцы взяли реванш.

Ямщик тряхнул поводьями, чмокнул на лошадей.

— Если что будет нужно, пиши! — крикнул вдогонку Телеки.

— Верный, верный друг! — взволнованно прошептал Петефи. — Подумать только, — он наклонился к Юлии, — целых шесть недель мы никого не будем видеть! Вот уж подарок, так подарок. Прямо не верится!

— Не слишком ли долго для медового месяца? — с тонкой улыбкой спросила она. — Не соскучишься?

— Никогда! Мой медовый месяц продлится до самой могилы… — Петефи безмятежно вздохнул и прищурился на яркое, еще совсем летнее солнце, поднимавшееся из-за далеких гор, синих, как волны.

Счастливое сердце было глухо к пророчествам, и слова, слетевшие походя с языка, не пробудили болезненных струн. Но извечная близость любви и смерти, часовня замка, средневековый обряд… Все уже слагалось таинственным образом, будило в памяти уснувшие видения.

Каменные рыцари, сложив на груди руки, стерегли надгробья в готических церквах. Солнце, бьющее в витражи, рядило их в цветные плащи Арлекина. «Ах, если ты бросишь ходить в покрывале, повесь мне, как флаг, на могилу свой креп. Я встану из гроба за вдовьей вуалью и ночью тайком унесу ее в склеп. И слезы свои утирать буду ею, я рану сердечную ею стяну, короткую память твою пожалею, но лихом и тут тебя не помяну».

Зеленые, пронизанные лучами своды смыкались над пыльной дорогой. Убаюкивающе шумела листва.

Колесо отлетело, когда этого меньше всего ожидали, на водопое в деревне Мистот.

— Видимо, не напрасно я поэт кабаков! — Петефи с досадой хлопнул себя по колену. — Придется ночевать на постоялом дворе. Графская спальня не для нас с тобой, дорогая…

35

В лучезарно-благоуханной зале венской оперы заливались миланские тенора, а в Хофбурге что ни вечер гремели оркестры. Старый, наполненный огорчениями год, слава богу, без особых потрясений закончился, и хотелось верить, что европейский кризис, голодные бунты, грызня партий и недород навсегда отошли в прошлое.

Выступив неожиданно в непривычной для себя роли сивиллы, австрийский канцлер писал:

«Фридриху Вильгельму Четвертому, королю Пруссии

11 января 1848 года, Вена

Ваше величество!.. Я не ошибусь, если скажу, что 1848 год ярко осветит все то, что до этого было покрыто туманом; и тогда я, несмотря на мой обскурантизм, стану ратовать за свет, так что, в конце концов, новый год будет мне более приятен, нежели минувший, в отношении которого я не в состоянии воскресить никаких добрых воспоминаний…

Ваш покорный слуга

Меттерних».