Поэт недаром называл себя сыном эпохи, он ощущал свою сопричастность с ней каждодневно и всесторонне. Конвульсии мира, его родовые схватки и боль отзывались глубоким органным эхом, пробуждая сложные, зачастую едва осознанные цепи ассоциаций, вещие метафорические ряды. «И я участвую в сражении, я командир, а мой отряд — мои стихи: в них что ни рифма и что ни слово, то — солдат».

Очередная дискуссия в «Пильваксе» затянулась до позднего вечера. Обсуждали, как лучше провести на Ракошском поле праздник в честь республиканской Франции, в честь революционного Парижа. После ожесточенных споров решили пригласить всех: горожан, приехавших на ярмарку окрестных селян, студентов и господ из «Оппозиционного круга», хоть они и топтались на месте, увязнув в бесконечной говорильне.

— Вчера ночью, пока моя жена готовила себе народный убор к празднику, я написал стихи, друзья, — объявил Петефи, когда наступил его черед высказаться. — Я прочту вам «Национальную песню».

В прокуренной, до отказа набитой кофейне стало потише. Молодые поэты в карбонарийских плащах еще яростней задымили трубками и в знак одобрения вонзили фокоши в деревянные табуретки.

По обычаю удивительных мартовских дней, поэт взобрался на столик и жестом призвал к вниманию:

Сквозь пелену дыма мигали масляные огни. То разгораясь, то уплывая во мглу, кружились, словно загадочные планеты. Беззвездная пустота разверзлась за черными окнами, где, как в зеркалах, отражалось трепещущее пламя. И жутко, и упоительно было лететь в неизвестность.

Топот ног, удары топориков, одобрительные возгласы заглушили заключительные слова.

— Это будет нашим гимном, — воскликнул двадцатидвухлетний польский эмигрант Воронецкий. — Нашей «Марсельезой»!

— Нужно действовать! — крикнул еще более юный Пал Вашвари, горячий поклонник Робеспьера, кумир студенчества и рабочих окраин. — Мы должны пойти дальше своих отцов. Пусть Франция будет для нас примером!

— Он совершенно прав! — внушительно изрек Йокаи. — Настало наше время. Все, кроме нас, молодых, словно уши ватой позатыкали, словно шоры надели. Не видят, не слышат, что происходит кругом. Собрание «Оппозиционного круга» так ничем и не кончилось… — Услышав, как хлопнула дверь, Мор оглянулся, пытаясь разглядеть, что происходит на другом конце залы, но все расплывалось в чаду.

— Послушайте меня, господа, только послушайте! — На середину пробился растрепанный молодой человек. Его шатало от волнения. — Дайте мне слово…

— Тополянски, Адам Тополянски, — узнавали его завсегдатаи. — Пусть говорит.

— Прошу, друг. — Мор Йокаи показал на биллиардный стол и предупредительно подставил плечо.

— Господа! — Тополянски прижал руку к сердцу и, словно не веря себе, зажмурился. — Я послан к вам пожоньской молодежью! Только что прибыл пароходом. — Он задохнулся, хватая горячий задымленный воздух, и едва не упал, но его поддержали. — Вчера, господа, началась революция в Вене! Меттерних свергнут, народ вооружается и строит баррикады!

— Встань, мадьяр! — грянул радостный вопль. — Даже Вена, лояльная Вена… — И все потонуло в шумной разноголосице и звоне топоров.

— А мы? Мы все еще колеблемся?!

— Так что там придумал «Круг», расскажи Йокаи?

— Предъявили требования к императору из двенадцати пунктов… Будут просить…

— Юридическая волокита. — Петефи издевательски свистнул. — Знаем! Дай бог, чтоб кончилось в двадцатом веке.