— Прекрасные слова! — прошептал поэт непослушными губами. Непонятная жалость, словно раскаленная спица, пронзила его. С приливом слез пришла мысль, что живой он не нужен более никому, только мертвый, да и то в зависимости от того, где и как найдет его смерть. Исторгнутое из кровоточащих глубин слово жило самостоятельной жизнью и требовало, чтобы его не заглушило молчание вечности, заклания.

Пересиливая горячий солоноватый прилив, он не удержал, не оформил мысленный проблеск, лишь ощущение от него сохранил. Откровение и потерю странным образом соединило оно в себе.

Поцеловав жену в лоб, Шандор Петефи тихо, чтоб никто ни о чем не спросил, прошел в свою комнату, где висели его офицерский мундир и сабля с трехцветным темляком. «Вот эта женщина, сестра прекрасных фей, теперь женою сделалась моей».

Сестра фей. Не фея, а только земная сестра… Благослови ее господи и всех, кого приютили стены этого дома. Да не коснутся их невзгоды и тяготы, да минуют потери. Если родится сын, пусть назовут Золтаном, если девочка — Юлией. «Удушлив зной, блуждают в небе тучи, растут заботы, жизнь мою тесня. Как темен был бы мир, мой светлый ангел, когда б не полюбила ты меня».

45

Круг за кругом обходят стрелки хоровод зодиака. Час за часом приоткрываются шторки, и неугомонный скелет начинает шествие раскрашенных кукол. Потряхивая песочком в стеклянной колбе часов, тренькая колокольцем, ведет за собой покорных апостолов, словно овец на убой.

Но где смерть, там и жизнь с ее краткой радостью и несбыточными мечтами. Петушок, прогоняющий адские порождения ночи, нет-нет и выскочит из верхней ниши, прокукарекает нам в утешение. Хоть всего час остается до нового шествия, но он наш, этот час, и мы можем вдыхать сладкий воздух, видеть дивное небо над древней ратушей Староместской, греться на солнышке вместе с жадными голубями.

Опадают каштаны. Удаляются башни. Меркнет змеиная кожа в таверне «У златого гада». Угасает в бокале вино.

Прощай же, Прага, прощай… Оставив Пешт, захваченный врагами, простившись с дымящейся Веной, мы расстаемся с тобой.

Пассажиров, прибывших в Пожонь на пироскафе, встречали у трапа жандармы. Одних пропускали, лишь бегло скользнув по лицу цепким взором, других останавливали вопросом и, сверясь со списком, требовали у них документы.

— Ваше имя, сударь? — обратился офицер к безбородому господину, ступившему на берег с небольшим саквояжем в руке.

— Регули Антал.

— Понятно. — Офицер сделал галочку в списке и многозначительно взглянул на жандармов, держащих ружья с примкнутыми штыками «к ноге».

— Куда изволите следовать?

— В Пожонь, разумеется, и далее в Пешт, где приглашен занять должность директора университетской библиотеки.

— Приглашение с собой?

— Прошу. — Регули щелкнул замочками и раскрыл саквояж. — Вот письмо господина министра культуры.

— Нет такого министра. — Офицер тщательно сложил приглашение и спрятал в сумку. — На территории Австрийской империи автографы бунтовщиков, — он пренебрежительно скривил рот, — не имеют законной силы. Более того, служат настораживающей уликой… Словом, вы арестованы, господин Регули.

Жандармы, звякнув оземь окованными прикладами, встали по обе стороны от арестованного, и буйное солнце расплавило острия их примкнутых байонетов.

В Праге мы оставили рисующего каракули Фердинанда и императрицу, которой несостоявшаяся владычица София присылает за счет казны только черные платья. В Пожони — узника старой терезианской тюрьмы, навсегда опаленного сверканьем и стужей бескрайнего Севера.