— Разрешите наши сомнения, ваше преосвященство, — взмолился барон, обращаясь к провинциалу, словно к епископу, — насчет вечно запутанных писательских дел.

— Писательских? — притворился удивленным Бальдур. — Но, помилуйте, какое я-то имею к ним отношение?

— То есть как? — Сухонький старичок со склеротическим румянцем на пергаментных щечках обиженно заморгал. — Но ведь и наш цензор, и господин Кути, которого мы пригласили для консультаций, в один голос заявили, что нужен ваш компетентный совет… Разве церковь не обязана следить за тем, чтобы влияние изящной словесности на людские души было благотворным? — В выцветших глазах барона застыло слезливое недоумение.

Но Бальдур не спешил с ответом. Известие о том, что болван цензор, так и не освоивший до конца венгерской грамматики, вкупе с великосветским хлыщом Кути позволяют себе попусту трепать его имя, вызывало досаду и озабоченность.

— Позвольте спросить, барон, вы какого вероисповедания?

— Я? Кальвинист! — Урбан пожевал обескровленными губами. — М-м, но, видите ли, поскольку являюсь ревностным подданным его апостольского величества, почитаю католическую церковь за оплот государственного порядка, а также…

— Вот и прекрасно, — поспешил остановить бессильное словоизвержение иезуит. — Если вам нужна консультация по церковным вопросам, то почему вы не обратились непосредственно к примасу, в Эстергом?

— В том-то и суть, что не по церковным! — подосадовал барон. — В узком, разумеется, понимании, — поспешил он поправиться.

— Как же нам быть? — быстро разгадав собеседника, Бальдур умело подстроился под его узкое, чисто бюрократическое мировоззрение. — Особенно при учете местных условий, а также специфических интересов лютеранской и кальвинистской, барон, общин?..

Урбан поморгал красными от хронического конъюнктивита веками, пытаясь совладать с издевательской бессмыслицей, сковавшей его закоснелый рассудок, но так ничего и не придумал.

— Собственно, озабоченность внушают нам не взаимоотношения церковных общин, как таковых, а вольномыслие отдельных безбожных писателей и поэтов, — вернулся он в конце концов к исходной точке.

— Как я вас понимаю! — Бальдур смиренно сложил пальцы. — В школах Общества Иисуса мы всемерно стараемся противодействовать столь пагубному пороку.

— В школах? — просиял старичок, тотчас клюнув на привычную приманку. — Значит, вы все же причастны к ведомству просвещения?

— Действительно, — с точно отмеренной дозой удивления признал Бальдур. — Поэтому я и поспешил, несмотря на дурную погоду, прибыть сюда, в Наместнический совет.

— Позвольте выразить вам самую искреннюю признательность! — Барон подвинул скамеечку для ног ближе к каминной решетке. — Ваше мнение было бы чрезвычайно полезно в сложившихся обстоятельствах.

Бальдур вытянул руки, хрустнул сплетенными пальцами и равнодушно уставился на экран, за которым в розоватых отсветах трещали поленья. Он хотел знать все, не сказав ничего.

— Существо дела заключается в том, ваше преосвященство, что мы поставлены перед трудной дилеммой, — Урбан карикатурно зачмокал, раскуривая чубук. — Однако позвольте по порядку. Группа литераторов, точнее, группа крайне оппозиционно настроенных литераторов вручила его высочеству прошение относительно предполагаемого журнала «Пештские тетради», а его высочество в свою очередь передал вопрос к нам на рассмотрение, и уж мы…

— Понятно, барон, все понятно, — не выдержал Бальдур, сострадая себе и с горечью думая об утекающем драгоценном времени.