Вспомнилась единственная встреча с отцом.

– Не язви, – сказала мама, – он все-таки твой отец.

– Не велика заслуга стать отцом. Труднее быть им, – резко бросила я. – Разве эта версия из разряда гипотетических?

Он не нашелся, что ответить, и только буркнул раздраженно: «Преступление шьешь? У тебя шарики за ролики заехали. Не надувай щеки, прекрати свой интеллектуальный нудеж. Вся в мать... Не надейся на алименты». А я отвернулась и молча презрительно удалилась. Не понял. Больше нам говорить было не о чем… «Вот еще одно белое пятно замалевала в картинке своей жизни, – подумала я брезгливо… – Доцент, загадочный герой…»

И мать ни на чем не настаивала. Только кивнула, подтверждая этим правильность моего поведения… Тогда я еще не знала, что она – родная мать, путалась в догадках и домыслах. «Матери оставляют детей, если только умирают… А эта женщина переживает за меня, но не любит…» До полной разгадки тайны моего рождения было еще так далеко… почти целая жизнь.

Бабушка рассказывала, что родилась я с ощущением печали и какого-то космического одиночества в глазах. Совсем крошечной я любила вглядываться в лица, будто погружаясь в тайны человеческой души. Особенно нравилось мне смотреть на стариков… Откуда уже тогда была эта глубокая печаль, которая словно только искала повода, чтобы перейти в страшную внутреннюю боль?.. От того, что мать не хотела ее появления на свет?.. От несовершенства мира у некоторых людей главное отношение к жизни – тоска? Откуда это неравнодушие к людскому горю, сочувствие сиротству, сострадание к обиженным, обманутым? Это следствие собственного безысходного детства? Хотела для всех добрых людей справедливого мира в семьях, а не того, что каждый день открывалось ее не в меру чувствительному взору...

Подружек деревенских вспомнила. Почему-то их пары подбирались странным образом: одна красивая, вторая серенькая. Одна умненькая, другая не очень… Они убегали с кладбища. Маячившие впереди кусты казались им похожими на чудищ, и по спине у них пробегал влажный, но колючий холодок. Они прислушивались к скрипу шагов, шуршанию одежды, к стуку своего сердца. Дыхание у них сбивалось. Они дрожали, стенали, цеплялись за нее. А она не боялась мертвецов. Она многого не боялась из того, что приводило в ужас девчонок, и вела себя абсолютно непредсказуемо. Долго еще не понимала, чего надо бояться. А иногда из-за пустяка, с их точки зрения, отключалась, удивляя и пугая… Привычная с раннего детства улыбка, служащая препятствием для слез, никогда не сходила с ее лица. Ведь если они начинались, их долго не удавалось остановить. Девочки считали ее веселой… Тоже детдомовское наследие…

Почему-то о себе вспоминалось отстранено, как о постороннем, в третьем лице…

Школа и их хата стояли рядом. Хата. Здесь мать изводила нотациями… и была бабушка… Огоньки в окнах школы никогда не сливались и дрожали темными зимними вечерами, как далекие едва разнесенные звездочки в ночном небе, и звали, и манили. Школа – островок счастья. О нем всегда вспоминала, когда уставала от непонятной неосознаваемой тоски, когда та слишком угнетала. От школы во все стороны по деревне распространялись, как круги от брошенного в воду камня, известия о событиях в мире. От нее исходили положительные волны, поглощавшие все дурное и глупое.

Бабушка. Милая бабушка. Простите. Я не видела смысла в многочасовом вышивании крестиком или гладью огромных полотен, бездарно поглощавшем мое драгоценное свободное для чтения время – ну если только в усмирении моего вздыбленного характера и в выработке женской терпеливости.