Взобравшись на верхнюю платформу башни, Эвлогий глянул вниз и был поражен — перед ним была пропасть.

«О, если бы я или брат мой владели подобным укрытием, мы легко одолели бы всю эту продажную толпу сбиров», — подумал он с грустью.

Полиньяк в самом деле был неприступной крепостью, овладеть которой можно было только голодом, так как приступ даже тысячной армии легко мог отбить гарнизон из двадцати-тридцати человек.

Осмотрев замок, Эвлогий спросил мажордома:

— Какую комнату вы предоставите мне?

— Какую вам будет угодно. Но думаю, вам подойдет на верхнем этаже, эта комната называется комнатой Людовика VIII, переночевавшего в ней на обратном пути с крестового похода против альбигойцев. Под ней находится большая зала. Все ваши люди могут в ней поместиться, и, топнув в пол ногой, вы всегда можете позвать их.

Это предложение пришлось Эвлогию по душе. Взяв с собой свой дорожный сак, которого он никогда не оставлял, мнимый граф Каспар д'Эспиншаль ушел в комнату Людовика VIII. Каменная лестница, ведшая до дверей покоя, продолжалась, крутыми ступенями, до самой платформы башни.

Заперев двери спальни, Эвлогий задумался: мимо его зорких глаз не прошло подозрительное волнение, господствовавшее в гарнизоне замка, и та слишком скоро возникшая дружба, которую он заметил между его свитой и населением Полиньяка. Его людям не жалели вина. Его самого тоже пробовали прельстить угощением, но Эвлогий взял только кусок хлеба с соленой говядиной и кружку чистой воды.

После такого скромного ужина он сошел на двор и ждал возвращения хозяина замка с охоты. Около десятого часа ночи послышался шум, лай собак и топот лошадей.

Де Шаранс возвратился домой и очень любезно принял Эвлогия. К своему удивлению, в свите де Шаранса он увидел старого знакомого, барона де Канеллака.

— Ведь вас «Комиссия Великих дней» посадила в тюрьму в Клермоне? — спросил Эвлогий барона. — Я думал, что вы еще там сидите.

— Ну, им не удалось удержать меня. Я бежал.

И, подобно всем, не узнав переодетого дикого человека, Канеллак принял его за Каспара д'Эспиншаля и сердечно пожал руку.

Подали ужин, и через несколько часов пир гостей де Шаранса превратился в оргию, в которой один Эвлогий не принимал участия. Он простился с хозяином и удалился в отведенный ему покой.

Когда гости были уже порядочно пьяны, вдруг де Шаранс встал и спросил мажордома:

— Он уже в своей комнате?

— Точно так, ваше сиятельство.

— И ни о чем не догадывается? Не подозревает?

— Могу поручиться за это.

— В таком случае, поспешим! — крикнул Канеллак. — Шато-Моран уже предупрежден, но выиграть приз ему не позволим. Знайте, тысячу пистолей получит от меня тот, кто принесет голову Каспара д'Эспиншаля.

Вооруженные сбиры улыбнулись на это обещание. Они знали, что самому барону комиссия «Великих Дней» обещала прощение за взятие живого или мертвого графа Каспара д'Эспиншаля.

Канеллак понял значение улыбки и нахмурил брови.

— Я о себе не думаю! — крикнул он. — Меня помиловали и потому выпустили на свободу.

— Да, — возразили ему дерзкие. — Но ваше имение под секвестром.

Канеллак еще более нахмурился, видя, что его щедрость разгадана, но воздержался от ответа.

XI

Кто был, в нравственном значении, Эвлогий? Вопрос этот трудно было разрешить, прибегая к обычным понятиям нашим о добродетели и пороке. Дикий человек не был порочным, то есть не пил, не грабил и не знал удовольствий оргий. Но он все же был не более, как суровый дикарь.

Однажды, достигнув возмужалости, он встретил молодую поселянку, схватил ее и унес в свою берлогу.