Отчаяние и чувство бессилия заставляют меня трупом лежать на мху, свернувшись в клубок – и это продолжается минут двадцать. Потом я чувствую, как начинают давить камни, и что мокрый мох неудобен, что кусают муравьи.

Ладно, хватит.

Я встаю и еще раз обыскиваю поляну. Систематически и тщательно. Все пригодится. Каждый ошметок, каждая мелочь. Сперва я нахожу горсть золота. Отдельные монеты рассыпаны то тут, то там, в траве, лежат между камнями. Их немного. Главные запасы, ссыпанные в пояс с потайными кармашками, остались в сумах. У Грюнальди. Были тяжелы, как несчастье, да я и не собирался за покупками. Как раз золото мне нынче меньше всего необходимо. Будь у меня возможность вызвать такси и приказать отвезти меня прямо ко двору Грюнальди Последнее Слово – тогда конечно.

Я нахожу остатки пояса, клочья ткани, рваные фрагменты чего-то, что, полагаю, некогда было моим сапогом: теперь сапоги разбухли от влаги и ни на что не похожи. Я все время вспоминаю очередные утраченные мелочи, распиханные по карманам: перочинный нож. Складной ножичек со множеством инструментов и знатным клинком. Остатки припасов – несколько кусочков халвы и полосок мяса. Ложку. Трубку.

Моя трубка, кисет с табаком и пробойник. Кресало. Как жить без кресала?

Я ищу. Обхожу пепелище по спирали, обследую на четвереньках, систематически прочесывая пальцами траву, мох и камни. Меня по-прежнему бьет дрожь.

Стараюсь не думать о цифрале, холоде и пронизывающей меня слабости. У меня раскалывается голова и кровь пульсирует в висках. В грудной клетке стоит мерзкая, гнетущая боль. Там, где торчало копье, виден неровный, продолговатый шрам, заросший слоями, как на древесном стволе. Не понимаю, почему я все еще жив. Наконечник был длинным, с ладонь, и прошил меня навылет. Древко, вошедшее в грудь, тоже было сантиметров пять в диаметре. Ужас. Наверняка было повреждено сердце, пробита сердечная сумка, плевра, наверняка и ткань легких. Может – пробито ребро и уж точно проломлена лопатка. Не понимаю, откуда у той скотины столько сил. Может, меня сумела бы спасти медицинская группа, если бы оказалась точно на месте. Если бы меня сразу заморозили. Потом медэвак, и прямо в отделение интенсивной терапии. Возможно. Процентов тридцать шансов. Тем не менее, я, похоже, выздоровел.

Очередное чудо.

В траве снова замечаю металлический блеск, но это камешек, покрытый слюдой. Слюда. Золото дураков.

Я ищу дальше, прочесывая камни, под монотонное карканье, прошивающее серый воздух туманного утра. А позже отмечаю палочкой место, до которого я добрался, и возвращаюсь на пожарище, чтобы согреться. Увы, жа́ра осталось всего ничего. Он едва переливается и шипит между угольями.

Часом позже я отыскиваю нож. Мой длинный нож в ножнах, пара к утраченному мечу. Он лежит метрах в десяти от пепелища, запутавшись в безлистые уже ветки одного из кустов. Я рыдаю от счастья, прижимая к себе нож, и в моей голове мелькает мысль, что, похоже, со мной что-то не так. Находка переламывает несчастливую полосу, и я быстро отыскиваю многое – клочки одежды, разодранную жилетку и, наконец, сагайдак с луком, что висит в ветвях. Немного, но, надеюсь, мне хватит. Лук, кажется, поврежден, но, думаю, его можно починить.

Я складываю все это в одном месте – нищебродство, но лучше, чем ничего. Ведь у меня есть нож. А у человека, у которого есть нож, есть все. Имея нож, можно смастерить почти любой необходимый инструмент, оружие и даже укрытие. Можно рубить, резать, поддевать, пилить и копать. Нет более нужного инструмента, чем нож. Я знаю об этом хорошо, поскольку помню времена, когда власть запретила иметь ножи.

Уцелевший фрагмент кожаного жилета не велик, но его хватит на два примитивных мокасина. Вырезаю ножом два куска кожи соответствующей формы, а потом ставлю на каждом ногу и обвожу углем.