Но даже этот сигнал SOS никакого воздействия на высшее командование не возымел. Вот тогда-то командарм 2-й Ударной понял, что его солдат попросту предали. Что теперь он уже не получит ничего: ни 6-го гвардейского корпуса, ни какого бы то ни было другого подкрепления в живой силе и технике; как не получит он ни снарядов к ржавеющим от болотной сырости орудиям, ни патронов, ни поддержки с воздуха, ни даже обычных армейских сухарей. Да, тех самых сухарей, благодаря которым командарм рассчитывал спасать свои вымирающие от голода подразделения уже не только от натиска врага, но и от воцарявшегося в них людоедства.

Кто сумеет теперь предоставить высшему командованию всю ту массу свидетельств, которые каждый день ложились на стол и на душу командарма, то ли в виде примеров ужасающего состояния войск, то ли в виде донесений особого отдела: «После приказа „В атаку!“, красноармеец Никифоров поднялся, пробежал семь метров и упал замертво. От голода». Или: «Пытаясь спастись от голодной смерти, красноармеец Степанов отрезал часть тела (кусок мяса) от своего убитого товарища и попытался съесть. Сотрудник особого отдела арестовал его, чтобы предать суду за каннибализм, однако до расположения особого отдела довести не сумел. Красноармеец умер от голода».

Впрочем, Власов приказал штабистам спрятать часть не уничтоженных документов в воронках неподалеку от штаба. Вдруг когда-нибудь, после войны, их обнаружат. Впоследствии, в своем открытом письме «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» он написал:

«Я был назначен заместителем командующего Волховским фронтом и командующим 2-й Ударной армией. Управление этой армией было централизовано и сосредоточено в руках главного штаба. О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель. Бойцы и командиры неделями получали по сто и даже по пятьдесят граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственно руководство Главного командования. Но все продолжали самоотверженно биться.

Русские люди умирали героями. Я до последней минуты оставался с бойцами и командирами армии. Нас осталась горстка, и мы до конца выполнили долг солдата…»

Но это будет потом. А пока что, задумавшись, генерал совершенно забыл об уговоре с Марией и продолжал лежать на «сеновале», глядя своими близорукими, воспаленными глазами в полуобвалившийся потолок. И только голос добытчицы пищи, которая, приблизившись к дому, на всякий случай, из страха, что генерал ушел, позвала его, заставил генерала взбодриться и подойти к двери.

— Нам дали поесть! — донеслись до него именно те слова, которые Власов уже не рассчитывал услышать. — Считай, что еще раз спасены!

5

… И беседы эти самые, «усмирительные», в камере смертников он, генерал Леонов, проводил, факт. Порой обещал и угрожал; временами увещевал или пытался переубеждать, а то и просто склонял к раскаянию в задушевных воспоминаниях…

Во время первой же из таких бесед Власов пожаловался, что голодает, и это было правдой: тюремная пайка, при его-то, в метр девяносто, росте! Леонов немного поколебался, объяснив командарму, что хлопотать по поводу дополнительного пайка в тюрьме на Лубянке не принято, и вообще, с питанием здесь всегда жестко, тем не менее пообещал нарушить традицию и похлопотать.

На следующий день генерал дождался, когда арестант напомнит о своей просьбе, и прямо в камере, в его присутствии, написал записку начальнику внутренней тюрьмы полковнику Миронову: «На имеющуюся у вас половину продовольственной карточки прошу включить на дополнительное питание арестанта № 31.