— Гут, зер гут, фрау Марфа…

Запили купцы еду пивом хмельным, совсем повеселели. Сидевший рядом с Марфой гость даже руку к хозяйке протянул, так и норовил к телесам её прикоснуться, но Посадница отшатнулась:

— Не озоруй, немчин, сказывайте, с чем пожаловали?

Второй торговый гость извлёк из высокого обшлага лист пергамента, протянул его Марфе:

— Король и великий князь Казимир шлёт тебе, боярыня, и люду новгородскому грамоту.

— Передайте, гости дорогие, письмо посаднику, мы на Совете господ его зачитаем и ответ дадим. Я же и люди именитые тянемся под волю великого князя литовского.

Встала, поманила появившегося в дверях ключника:

— Проводи гостей, Захар.

Марфа оказалась единственной женщиной на Совете господ в архиепископском дворце. Никто не звал Марфу Исааковну, но, прознав, что к восприемнику Ионы архиепископу Феофилу сходятся старшины от всех пяти городских концов и именитые бояре, Посадница явилась в Грановитую палату, уселась на скамью рядом с Иваном Лукиничем, тем самым дав понять, что её голос будет решающим на совете.

Пришёл владыка, долго умащивался в высоком архиепископском кресле. Наконец, опираясь на посох, уселся. Был новый владыка невысокого роста, белый от седины, в поношенном стихаре, а голову с остатками редких волос, напоминавших гагачий пух, прикрывал монашеский куколь. Поверх стихаря, чуть ниже аккуратной седой бородки, выглядывала византийская панагия.

Не терпящим возражений голосом Борецкая начала:

— Почто молчите, господа старейшие, аль воды в рот набрали? А может, намерены сверчками запечными отсидеться? Так время не то. И на владыку не глядите, Феофил в Новгороде без году неделя. Так молвите, как городу жить, быть ли ему вольным, как нашими отцами завещано, либо захудалой вотчиной князей московских?

— Как вотчиной? — взорвался староста конца Завгородья Захарьин. — Ты, матушка, говори, да не заговаривайся!

— Бона куда клонишь — вотчина! — набычился Василий Селезнёв и головой повертел. — Москва хоть и сильна, но с каких времён Новгород вотчиной московской был?

Тут Иван Лукинич грамотой московского князя потряс:

— Марфа Исааковна не от себя сказывает, она слова великого князя Ивана Васильевича передаёт. Это он поминает, что предки его, Ярославичи, княжили в Великом Новгороде.

— Так то мы их призывали, чтоб город боронили от шведов и рыцарей, — подал голос Яков Коробьин, староста конца Неревского. — А опосля не мы ль прогнали их? А то не помнит Иван, сын Василия, как Новгород сажал на киевский стол Владимира Святославича и Ярослава?

Приложив ладошку к старческому уху, Феофил прислушивался, о чём именитые переговаривались. Боярин Онопко пророкотал:

— Московское княжество хоть и растёт, как тесто на опаре, однако московский князь на угольях сидит, а петушится, аки птица павлин. Эвон, его Казань саблей щупает, а Литва на щит берёт!

— Вот-вот, — согласился Иван Лукинич. — Новгород поглядит, кто старше, Москва аль мы. Когда Московский Кремль ещё деревом огораживался, Новгород уже каменным ожерельем украшался, башни сторожевые выставлял.

И умолк, довольный собой.

Молчавший до того архиепископ Феофил заговорил тихо, но властно:

— Москва православию верна, а не потянет ли Казимир новгородцев к латинству?

Василий Селезнёв, явившийся на Совет господ от Людина конца, вскочил:

— Мы в вере нашей неотступны, и никто не посмеет склонить нас к латинству!

В палату архиепископского дворца тихо вошёл Дмитрий Борецкий. Расслышав слова Селезнёва, добавил:

— Коли вы, господа старейшины, под руку Литвы тянете, то надобно оговорить на вече, чтоб веру нашу православную не рушить и к латинству нас не принуждать.