Они выехали на поляну, и Андреев увидел заброшенную деревушку. В ней и расположились шиши, сторожа на дороге польские обозы и перехватывая их.

Таким образом, возвращение Андреева в столицу задержалось.

Между тем там назревали важные события. Вся Москва кипела, как вода в котле; еще немного — и с шумом все выплеснется через край, и это все яснее и яснее сознавали поляки, а особенно те русские, которые держали их сторону и засели в Кремле, в царском тереме. Бояре Салтыков, Андронов и другие, дьяк Грамотин чувствовали, как должна быть велика к ним ненависть всех русских, и трепетали за свою жизнь, зная, что им первым не будет пощады.

Беда надвигалась. Каждый день польские лазутчики приносили в Кремль новые вести, одну другой тревожнее.

— Движется князь Пожарский с ополчением!

— Идет князь Трубецкой из Калуги!

— Заруцкий двинулся из Тулы!

— Прокопий Ляпунов с несметным ополчением собрался в Шацке.

И поляки знали, что те же известия получают и москвичи; знали уже потому, что москвичи с каждым днем становились все смелее.

Гонсевский ходил мрачный, как туча. Бояре дрожали, когда он их созвал на думу.

— Здесь крамола среди бояр, — сказал Гонсевский. — Не может иное быть! По всей Руси из Москвы идут грамоты. Кто пишет? Откуда?

— Не иначе как патриарх, — ответили трусливые бояре.

И в тот же день к Гермогену была приставлена стража, были отняты у него бумага и чернила и было прервано всякое сообщение с внешним миром.

Отношения обострялись.

— Припасов нет! — говорили поляки.

— Требовать от города! — приказывал Гонсевский.

А москвичи отвечали:

— Ничего вам не будет, кроме пороха и свинца вам в лоб либо в спину!

Приближалось торжественное празднование в Москве Вербного воскресения 1612 года. В былое время через всю Москву ехал патриарх на осляти, которого вел за узду сам царь, и на этот праздник народ стекался в Москву со всех сторон. Это скопление особенно пугало поляков.

— Не делай им праздника, — уговаривали бояре Гонсевского. — Смотри, смута будет. Лучше прицепись к чему-либо и бей их!

Гетман, конечно, был согласен с мнением бояр, но он был прозорливее их и знал, что это легко сделать лишь на словах.

— Слышь, — в тот же день говорил какой-то рыжий детина на площади, — говорят, патриарха на манер колодника держат, из кельи не пущают.

— Верно, — подтвердил какой-то расстрига, — и, слышь, праздника не будет. И чтобы в колокола ни-ни!

— На днях съехались ляхи у Михайлы Никитова и всю живность насилком взяли!

К толпе подошел Силантий.

— Что это, молодцы, с нами делают и сказать нельзя! — заговорил он. — Служить Богу не дают, патриарха поносят, насильничают над нами. Да диво бы полячье поганое! А то нет, наши же бояре! Нешто можно? Да чего нам-то смотреть? Взять колья, да на них!

— Верно! — загудело в толпе.

— Ребята, в Кремль! — закричал Силантий, лихая мечом.

— В Кремль, в Кремль! — гулом пронеслось по площади, и толпа тысячи в три ринулась к кремлевским воротам. — Давайте, бояре, сюда! Отпустите патриарха! Как вы смеете, схизматики проклятые, праздника нас лишать? — кричали с бранью из этой толпы.

Испуганные бояре бросились к Гонсевскому.

— Бей их теперь! — посоветовали они.

Гонсевский пожал плечами и ответил:

— Я не о двух головах! Отогнать — отгоню, а волку в пасть лезть охоты не имею.