Гарди занимает место в центре стола. Тротс не поднимает глаз на своего клиента и не произносит ни слова.

Гувер, прокурор, подходит и протягивает мне листок бумаги. Никаких «добрый день» или «привет». Мы настолько далеки от самых банальных любезностей, что даже невинный приветственный кивок со стороны любого из нас будет похож на гром среди ясного неба. Я ненавижу этого человека точно так же, как он ненавидит меня, но в этом поединке ненависти у меня есть преимущество. Почти каждый месяц мне приходится иметь дело с лицемерными прокурорами, которые лгут, клевещут, ставят палки в колеса, утаивают, плюют на этику и не гнушаются ничем для получения обвинительного приговора, даже если сами знают, что правда не на их стороне. Так что мне отлично известна эта порода, этот вид и подвид юриста, находящегося над законом, потому что он и есть закон. Гувер же, напротив, редко имеет дело с отщепенцами вроде меня, потому что, к сожалению для него, редко сталкивается с сенсационными случаями и почти никогда с такими, в которых ответчик привлекает для защиты питбуля. Имей он дело с подобными адвокатами чаще, мог бы поднатореть в проявлении ненависти. Для меня же это образ жизни.

Я беру листок и спрашиваю:

— И кто для вас будет врать сегодня?

Он ничего не отвечает и отходит назад к своему столу, за которым с напускной деловитостью, чтобы произвести впечатление на публику, совещается небольшая банда его помощников, сплошь в темных костюмах. Это самый значительный процесс за всю их жалкую карьеру в таком захолустье, и они вдруг оказались на первом плане. Мне часто кажется, что все сотрудники офиса окружного прокурора, способные ходить, говорить, носить дешевый костюм и новый портфель, собрались за этим столом, чтобы добиться торжества справедливости.

Судебный пристав зычным голосом извещает о появлении судьи, я поднимаюсь с места, судья Кауфман входит, и мы садимся. Гарди отказывается вставать в знак уважения к важной персоне. Сначала это не на шутку выводило его честь из себя. В первый день суда, который теперь кажется таким далеким, он рявкнул, обращаясь ко мне:

— Мистер Радд, вы не могли бы попросить своего клиента подняться?

Я так и сделал, но Гарди отказался. Это смутило судью, и мы позже обсудили случившееся у него в кабинете. Он пригрозил наказать моего подзащитного за неуважение к суду и держать его в камере до конца процесса. Я попытался поддержать его порыв, но проговорился, что столь чрезмерная реакция будет неоднократно упоминаться при апелляции.

— А что они мне могут сделать такого, чего еще не сделали? — резонно поинтересовался Гарди.

Вот почему каждое утро судья Кауфман начинает с гримасы крайнего недовольства и уничижающего взгляда, которыми испепеляет моего клиента, а тот, как правило, сидит, ссутулившись, на стуле и либо теребит кольцо в носу, либо кивает головой, закрыв глаза. Трудно сказать, кто из нас — адвокат или клиент — вызывает у Кауфмана большую неприязнь. Подобно всем остальным жителям Майлоу, он давно убежден в виновности Гарди. И, как и все в зале суда, ненавидит меня с самого первого дня.

Но это не важно. В нашем бизнесе друзья большая редкость, а вот врагами обзаводишься очень быстро.

Поскольку в будущем году Кауфману, как и Гуверу, предстоят выборы, он растягивает губы в фальшивой улыбке политика и приглашает всех собравшихся в зале суда присутствовать при установлении истины. На основании расчетов, проделанных мной как-то в обеденный перерыв, в зале имелись места для чуть более трехсот человек. За исключением матери Гарди и его сестры, все горячо молятся о вынесении обвинительного приговора и незамедлительной казни. Оправдать надежды общественности надлежит судье Кауфману. Он — тот, кто до сих пор разрешал свидетелям обвинения беспрепятственно лжесвидетельствовать. Такое впечатление, что он не хочет рисковать потерей даже одного голоса на выборах, а такое возможно, поддержи он хотя бы один из заявленных мной протестов.