— Прошу покорно присѣсть. Успокойтесь, пожалуйста. Я самъ горячился, но успокоился.

— Ахъ, да разсказывайте скорѣй!

Манефа Мартыновна сѣла. Лицо ея все подергивалось отъ ожиданія. Іерихонскій началъ:

— Вчера, послѣ ухода вашего, я подсѣлъ къ Софіи Николаевнѣ. Дѣло было въ спальной… Ничего ей худого не сказалъ. Заговорилъ о предстоящемъ наймѣ дачи. Софія Николаевна отвѣчала урывками. Я обнялъ ее за талью… Какъ мужъ обнялъ, Манефа Мартыновна… Хотѣлъ ласку оказать, приласкаться. «Чего, я говорю, другъ мой, вы такъ непріязненны со мной? Отчего не могу я, дорогая моя, ничѣмъ передъ вами выслужиться»? Только и сказалъ. Вдругъ она меня оттолкнула. Оттолкнула и пересѣла въ кресло. Я опять къ ней… Согласитесь сами, вѣдь я мужъ. Мужъ я?

— Конечно-же мужъ, — кивнула Манефа Мартыновна. — Но, Бога ради, говорите дальше. О, я предчувствовала!

— Вдругъ, Софія Николаевна какъ взвизгнетъ, — продолжалъ Іерихонскій. — Я испугался, а она хохочетъ. Сидитъ въ креслѣ, хохочетъ и за бока держится.

— Предчувствовала, предчувствовала! — повторяла Манефа Мартыновна, воздѣвая руки къ потолку.

— Хохотала, хохотала и вдругъ расплакалась…

Начались рыданія, а потомъ истерика.

— Такъ я и знала!

Манефа Мартыновна всплеснула руками.

Іерихонскій всталъ.

— Полная истерика… Начали мы ее успокаивать… — повѣствовалъ онъ. — Тутъ и я, и Семенъ — я уже хотѣлъ за вами посылать, но смотрю, Софія Николаевна успокаивается. Раздѣли мы ее и уложили въ постель. Я хожу по спальной на ципочкахъ. Ахъ, да… Передъ истерикой она мнѣ халатъ подарила и таково любезно разговаривала. Хожу я на ципочкахъ… Дай, думаю, надѣну обновку, халатикъ, то-есть. Снялъ съ себя въ спальной пиджакъ, надѣлъ халатъ и перешелъ въ гостиную, чтобъ дать ей успокоиться. Дверь приперъ. Вдругъ слышу хлопъ дверью… щелкъ замокъ — и заперлась.

— Да, да, да… Это она и у меня такъ дѣлала, — произнесла Манефа Мартыновна. — Когда у нея истерика — она ужасна. Ну, и что-же вы, Антіохъ Захарычъ?

Іерихонскій оперся рукой на столъ, наклонился къ Манефѣ Мартыновнѣ и тихо сказалъ:

— Пять разъ съ вечера и среди ночи стучался не отперла.

— Ахъ, это ужасъ! Гдѣ-же вы спали, Антіохъ Захарычъ?

— Въ кабинетѣ. И главное, пиджакъ мой тамъ, отчего я передъ вами и въ вицмундирѣ.

— Ужасно, ужасно! — твердила Манефа Мартыновна. — Положимъ, это у ней мигрень, нервы, но все-таки ужасно!.. Такъ нельзя… Сейчасъ я разбужу ее и поговорю съ ней.

Она поднялась со стула и пошла въ спальню дочери.

XXXI

Манефа Мартыновна стучалась. въ, двери спальни Соняши. Изъ-за двери послышался голосъ Соняши:

— Кто тамъ? Кто стучитъ? Это опять вы, Антіохъ Захарычъ?

— Я, я, я! Это я. Мать твоя. Отворяй скорѣй и впусти меня! — крикнула Манефа Мартыновна.

Голосъ ея былъ строгъ.

— Господи! Покою не даютъ. Да что это вы спозаранку-то? — снова послышался голосъ Соняши.

— Какъ спозаранку? Скоро ужъ десять часовъ. Отворяй, Соняша! Мнѣ надо съ тобой поговорить.

— А когда-же я въ десять часовъ вставала?

Послышалась громкая зѣвота.

— Понимаешь ты, мнѣ надо съ тобой поговорить! — повторила Манефа Мартыновна.

— Да неужели вы позднѣе-то придти не могли!

— Отвори, отвори! И зачѣмъ это ты запираешься на ключъ? Это, мать моя, не дѣло! Это не фасонъ!

— Ахъ, скажите пожалуйста!.