Уиллоу было привычно мужское внимание, особенно с тех пор, как она приехала на Запад. Там выбор свободных женщин был невелик, а она, хотя не блистала красотой, была достаточно привлекательна. На Западе привлекательной была почти любая незамужняя женщина с руками, ногами и головой.

Так что, когда она впервые появились в Ньютоне, ее чуть не затоптало стадо визитеров — от ковбоя до овдовевшего банкира. Потребовалось несколько месяцев, чтобы все поняли — новая хозяйка школы чудаковата, и у нее рыбья кровь. Судя по всему, ее не интересуют мужчины или замужество.

Ни то ни другое не было правдой. Уиллоу очень хотелось бы выйти замуж и иметь собственных детей. Но ей не подошел бы кто угодно. В глубине души она понимала, что ее мечты нереальны. Она чересчур долго жила в окружении греческих и римских богов, в атмосфере их приключений и смелости, даже их недостатков. Пузатенький банкир мистер Фолли и зачастую немытые и грубые ковбои просто не могли идти ни в какое сравнение.

Уиллоу не собиралась идти на компромиссы в выборе мужа. Белый рыцарь — или никто. Она сама себе сознавалась, что «никто» представлялось гораздо более вероятным.

Конечно, еще тут сказывалось ее положение. Будучи учительницей, ей требовалось быть выше подозрений. Она служила примером, фигурой на пьедестале, и, как жена Цезаря, должна была иметь безупречную репутацию. Это ей не всегда удавалось, особенно когда она взяла к себе Эстеллу и Брэди, но за все время не возникло ни одного слуха о ее любовных связях.

Так что в свои двадцать пять лет она свыклась с мыслью, что останется старой девой, и посвятила свои нерастраченные запасы любви тем людям и животным, кто в этом нуждался. Она не ощущала, что лишена чего-то или что не живет полной жизнью. Она была преисполнена решимости насытить каждую минуту своей жизни и получала огромное наслаждение от таких простейших радостей, как ощущение свежего весеннего ветерка на коже, дымковатый привкус осени, красота заката и улыбка ребенка. Она любила возиться на огороде, радовалась довольному ржанию лошадей, когда засыпали им овес, и даже извлекала удовольствие из того, что шокировала солидных и самоуверенных горожан.

Этого хватало — до сих пор. Впервые в жизни ее переполняло жгучее предвкушение чего-то при мысли о мужчине — о всаднике на холме.

О паладине.

О защитнике.

О белом рыцаре.

* * *

Солнце уже поднялось довольно высоко, когда нерешительный паладин услышал стук копыт. Он почистил и накормил лошадь, сварил кофе и приготовил бекон, и раздумывал, как лучше провести остаток дня, когда его уши уловили звук приближающейся лошади. Едва он увидел, что на лошади сидит женщина, сердце его замерло, но тут же снова забилось, когда он узнал девушку из дома Ньютона. Он нахмурился.

Ни малейшим движением не выдавая, что он ее узнал, он налил себе чашку кофе и, только сделав глоток, посмотрел на нее, вопросительно приподняв одну бровь.

Она залилась румянцем.

— Папа думал, что вы могли уехать.

Он не спеша оглядел ее с лихо сидевшей на голове шляпки до изящных сапожек на ногах.

— Он послал вас узнать, так ли это?

Румянец на ее лице стал гуще.

— Нет.

Он глотнул еще кофе. Он почти ощущал ее озадаченность. Она, очевидно, привыкла к тому, чтобы все было так, как ей хочется.

— Могу я выпить кофе? — наконец спросила она, не желая признать его безразличие.

— Кофе кончился, — ответил он, делая большой глоток. Ему хотелось, чтобы она уехала. Он чувствовал, что она приносит неприятности, а их с него уже было достаточно. Хотя он не поднимал глаз, он понял, что она спешилась.

— Я слышала, что вас зовут Лобо, — сказала она. Он продолжал сидеть, не отвечая.

— Значит, вы остаетесь? — не оставила она своей попытки.