Однако это помогало мало. Он проклинал Эрвина, он проклинал самого себя.
Однажды ночью он, как это нередко случалось с ним в то время, преждевременно и с боязливым чувством проснувшись, лежал в своей постели и не мог больше обрести сна. Он чувствовал себя прескверно и был весь напуган. Ему хотелось думать, ему хотелось найти какое-нибудь утешение, хотелось говорить самому себе какие-нибудь слова, хорошие слова, успокаивающие, утешительные, какие-нибудь фразы, содержащие в себе бодрящую безмятежность и ясность, как, например, фраза «дважды два — четыре». Ему ничего не шло на ум, однако он, наполовину обезумевший в своем состоянии, едва слышно выговаривал какие-то звуки и слоги, постепенно на его губах образовывались слова и несколько раз он произнес, не замечая в этом никакого смысла, ту маленькую фразу, которая каким-то образом родилась в нем. Он наговаривал ее, бормоча себе под нос, словно для того, чтобы благодаря ей забыться, чтобы снова пробраться, держась за нее, как за поручень, к потерянному сну, по узенькой, узенькой дорожке, рядом с которой лежала пропасть.
Но вдруг, когда он заговорил чуть громче, неразборчивые слова проникли в его сознание. Они были знакомы ему. Это были слова: «Да, теперь ты у меня внутри!» И он мигом все понял. Он понял, что они значили, что они относились к глиняному божку, и что он сейчас, в эту серую ночную пору, точно и в срок выполнил то, что в тот зловещий день предсказал ему Эрвин: что сейчас эта фигурка, которую он тогда с презрением держал в своих пальцах, не была больше вне него, а была в нем, внутри его! «Ибо то, что находится снаружи, находится и внутри!»
Вскочив одним рывком, он почувствовал, как по всем его жилам разлились огонь с холодом. Мир вертелся перед ним кругом, планеты устремили на него пристально-безумный взгляд. Он схватил одежду, зажег свет, ринулся вон из спальни и из дома и посреди глубокой ночи побежал к дому Эрвина. Он увидел, что за хорошо знакомым ему окном кабинета горел свет, дверь была незаперта, все, казалось, поджидало его. Он устремился вверх по лестнице. Запыхавшись, он вбежал в кабинет Эрвина, оперся дрожащими руками о его стол. Эрвин сидел у лампы в мягком свете, задумчивый, улыбающийся.
Приветливо поднялся он навстречу Фридриху.
— Ты пришел. Это хорошо.
— Ты ждал меня? — прошептал Фридрих.
— Я ждал тебя, как ты знаешь, с того самого часа, как ты вышел из моего дома и взял с собой мой маленький дар. Скажи, случилось то, о чем я тогда говорил тебе?
Фридрих сказал тихим голосом:
— Да, случилось. Образ божка находится сейчас внутри меня. Мне больше не вынести этого.
— Могу ли я помочь тебе? — спросил Эрвин.
— Не знаю. Делай, что хочешь. Поведай мне больше о твоей магии! Скажи мне, как божку снова выйти из меня.
Эрвин положил руку на плечо своего друга. Он подвел его к креслу, в которое усадил его.
Потом он искренним, почти материнским голосом заговорил, с улыбкой глядя на Фридриха:
— Божок снова выйдет из тебя. Верь мне. Верь самому себе. Ты научился верить в него. Научись теперь любить его! Он в тебе, но он пока мертв, он пока остается для тебя призраком. Разбуди его, заговори с ним, спроси его! Ведь он — это ты сам! Не испытывай больше к нему ненависти, не страшись его, не мучай его — а как ты мучал этого бедного божка, который был ничем иным, как твоим отражением! Как мучал ты сам себя!
— Это и есть путь к магии? — спросил Фридрих. Он сидел глубоко погруженный в кресло и словно постаревший, его голос звучал кротко.
Эрвин молвил:
— Да, это и есть путь к магии, и самый трудный шаг ты, пожалуй, уже сделал. Ты увидел: внешнее может стать внутренним. Ты был по ту сторону пар-противоположностей. Это показалось тебе адом: научись видеть, друг мой, что это — рай! Ибо это рай, что ждет тебя впереди. |