Она отцвела давно, ранней весною, но ему чудился пряный и нежный аромат ее… Нет, это не сирень…

Это «она», ее аромат, отдающий востоком и сказкой, как самое имя этой женщины, прелестное своей непроницаемостью и новизной. Алла… Алла… Алла…

Он повторял его на тысячи ладов, и оно — это имя — не утеряло для него своей красоты и прелести и царит в его сердце, как царить в нем его обладательница, эта заманчивая, как тайна, женщина, то мерцающая, то темная, то совсем светлая, как самый светлый взор, разгаданный любовью.

Но разгадать ее он не мог… Она была и осталась для него загадкой.

Он видел в ней красоту, которой поклонялся, но эта красота не лелеяла, не покоила его нервов. Она жгла и томила, оцепенела и сковывала какими-то тяжелыми и холодными цепями, которых он не в силах был сбросить и которые несли ему смерть.

Они сошлись так же странно, как странно жила и умирала их любовь.

«Ее любовь», — поправил он себя мысленно, потому что он любил и теперь, еще сильнее и острее, чем три года тому назад в момент их первой встречи.

А встреча была из ряда вон выходящая.

Ему не забыть того рокового вечера, когда в его передней дрогнул звонок, заставившей его сердце вздрогнуть от какого-то предчувствия.

Приехал его знакомый, известный адвокат, защитник одной очень популярной преступницы, убившей в одном из вертепов молодого представителя какой-то фирмы.

— Меня вызывает болезнь жены за границу, — взволнованно говорил он, — и вы, мой юный друг, не откажете принять от меня дело. Вашему таланту я доверяю больше, нежели всем моим зазнавшимся на лаврах коллегам.

Как он был горд и смущен в одно и то же время! Он обещал оправдать доверие своего знаменитого друга, и сдержал слово…

На суде он рассмотрел ее впервые…

Она даже не показалась ему красивой в первую минуту. Не очень молодое, изнуренное, измученное и испуганное лицо. Но когда она подняла длинные ресницы и на него взглянули ее глаза с мерцающей в них тайной, он понял, как хороша она.

Ее взгляд окрылил его, придал силы его голосу, твердости взорам и красоты, новой божественной красоты его плавно-текущей речи…

Гул сочувствия стоял в зале и суде был внимателен, как никогда. Ее жизнь — сложная, полная превратностей и событий жизнь «этих женщин» — взволновала толпу. Он коснулся в ярких, острых, бьющих по нервам выражениях вопроса о том, как тяжело выносить грубость и побои пьяного и случайного любовника ей — интеллигентной женщине, балованной судьбою, опоэтизированной поклонением толпы, восхвалявшей ее красоту и оригинальность.

Ее оправдали

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Как она его любила! Боже! Как она его любила… Она целовала его руки и называла богом, и падала на колени, и кланялась до земли, и отдавала ему всю свою душу, всю без остатка.

Лицо Сергея холодело, несмотря на теплую ласку июльской ночи, когда он вспомнил ее слова, жегшие его больше поцелуев, и взоры, сковывавшие теснее самых тесных объятий.

Поцелуями и слезами смыл он кровавые пятна с ее рук, таких белых и великолепных, созданных для ласк, но не для преступления…

Она вся, начиная с ее пепельных кос, стянутых тяжелым узлом на затылке, до ее великолепных глаз, страшных своей таинственностью, была прелестна тою неуловимою прелестью загадки, которая притягивает к себе, опьяняя и опутывая насмерть.

Кто она — он не знает и сейчас, когда уже все кончено, когда он никогда ее не увидит, никогда не коснется губами ее глаз с царящей в них мерцающей тайной.

На суде, в толстых тетрадях под синими обложками «дела», она значилась дочерью бедного мещаннна-сапожника, проведшая всю свою жизнь в сыром подвале до тех пор, пока не попала в руки жадной и бессердечной женщины, торговавшей живым товаром.