|
Вот что ею руководило. Она не раздумывала, она поступила, как подсказывало ей сердце, рассудок проснулся, когда дело было уже сделано. Тогда наступило раскаяние. Граждане! Разве это преступление? Когда она увидела, что мне грозит опасность, чувство дружбы взяло верх: она любила мою мать, которой пришлось бы, может быть, потерять сына; любила и мою молочную сестру и ради них, не ради меня послушалась голоса сердца и решилась спасти меня от последствий моего безумия. Разве это — преступление, граждане? Чтобы утешить тех, кто помог ей в тяжком горе, она приняла на себя мою вину, жестоко страдает за свою благородную ложь и готова принять смерть и даже то, что в десять тысяч раз хуже смерти. Но вы, граждане Франции, вы прежде всего стоите за благородство, правдивость и рыцарство мысли и чувства, вы не дозволите карать за благородное побуждение, как за тяжелое преступление. К вам, женщины Франции, обращаюсь я во имя вашего детства, юности и материнства! Примите эту девушку в свои объятия: она достойна этого более, чем кто-либо из героинь, которыми гордится Франция!
Деруледа слушали не прерывая, несмотря на вспыхнувшую среди черни ненависть, все сердца снова обратились к старому другу, магический голос которого ясно раздавался в большом неуютном зале суда. Если бы в этот момент судьба Жюльетты зависела только от толпы, она была бы единогласно оправдана. Во время благородной речи Деруледа ни один мускул не дрогнул на лице Фукье-Тенвиля. Он сидел за своим пюпитром, опершись на руки подбородком, и смотрел куда-то вдаль с видом полного равнодушия, почти скуки. При последних словах речи он медленно поднялся с места и спросил: — Так вы утверждаете, что гражданка Марни чистая и непорочная девушка, несправедливо обвиненная в безнравственности? — Утверждаю, — громко и отчетливо ответил Дерулед. — А вы все-таки имели обыкновение посещать спальню этой чистой и непорочной девушки, проживавшей под вашей кровлей? — Это неправда! — Если это неправда, гражданин Дерулед, каким же образом попали ваши предосудительные письма в ее спальню, а разорванный портфель оказался между ее платьями в чемодане? — Это неправда! — Министр юстиции, гражданин депутат Мерлен отвечает за то, что это правда. — Да, это правда, — спокойно подтвердила Жюльетта. Этот простой факт не был известен Деруледу: Анна Ми забыла упомянуть о нем. Дерулед не успел приготовить для него возражения или объяснения, так как в эту минуту раздался торжественный голос Тенвиля: — Граждане! Вот как злоупотребляют вашим доверием! Господин Дерулед… Но его голос затерялся среди поднявшихся гама и криков разъяренной черни. Все, что таилось животного, дикого в этой ужасной парижской черни, все это вылилось в одно безумное желание жестокой мести. Все повскакали со своих скамей и, прыгая друг через друга, давя упавших детей, устремились вперед — может быть, чтобы разорвать на клочки своего прежнего идола и его бледную возлюбленную. Женщины кричали, дети громко плакали, и национальным гвардейцам стоило большого труда сдержать этот дикий порыв ненависти. Напрасно председатель звонил, призывая очистить зал суда, — народ и не думал выходить. — На фонарь изменников! На фонарь! Смерть Деруледу! На фонарь аристо! И над всей этой ревущей толпой возвышался широкоплечий гигант Ленуар. Сначала его резкий, с провинциальным акцентом, голос как бы подстрекал толпу, но, когда ярость черни достигла своего апогея, Ленуар переменил тактику: — Черт возьми! Да ведь это глупо! Мы гораздо лучше расправимся с изменниками, если выйдем из зала. Что вы на это скажете, граждане? — прокричал он, но ему пришлось несколько раз повторить свое предложение, прежде чем его услышали. — На улице свободнее, — продолжал он, — там по крайней мере не вмешиваются эти обезьяны — национальные гвардейцы. |
