– Тут у нас и бобры есть, – рассеянно сказал хозяин. – Пониже по реке хатки у них… Река тут глухая, жилья нигде нету. Они это любят, бобры-то.

Вдалеке в разных местах токовали тетерева.

– А весна! – громко сказал проводник и ухо поставил, послушал, как наигрывают тетерева. И мы все послушали.

– И комаров, чертей, нету! – с удовольствием выговорил хозяин, шапку снял, утерся. Волосы у него взмокли от испарины, от горячего чая, и видно было, что хорошо ему.

– Здорово вы тут живете, – сказал я, думая о бобрах и об охоте. И о хозяине подумал, как он тут живет, один на всю округу, лыжи у него, собака, как зимой он тут ходит – птицы, зверя много. Не знаю, почему-то о зиме, о снеге мне подумалось.

– Хорошо не хорошо – вольно!

– Что вольно, то вольно, это ты верно! – поддержал проводник. – Ты ведь тут давно? Я на работу поступил, ты ведь тут уж был?

– Я тут шешнадцать годов, вскоре после войны, – как отвоевался, домой приехал, бабу забрал (в Архангельске она у меня жила) – так и суда поступил.

Помолчали. Сильно пахло мхом, сладкий это был запах, весенний, сырой, тянуло еще черникой, клюквой, талой снежной водой из ямок, из-под выворотней. Когда мы шли сюда, нам всё мыши попадались, шныряли во мху и мокрые были, даже на спинках шерсть торчком стояла мокрая. Они и сейчас бегали озабоченно вокруг нас, попискивали, выгнала их всех вода. А может, и не вода, а весеннее беспокойство.

Ах, время-то какое было, май – и этот Север, эта глушь, робкий холод по ночам, костерчик, дымок, чай распаренный в черном жестяном чайнике, мужики эти с нами, и мы там, в том лесу, а вокруг нас чутко дремали глухари по соснам, а еще дальше на лесной речке выходили в эту минуту из воды бобры.

– Сам-то ты из Архангельска? – спросил проводник хозяина.

– Нет, я северный, с Куи, слыхал?

– Это что на Белом море?

– Нет, под Нарьян-Маром…

– Ого! Чего ж ты оттуда подался?

– Да, я там, в Куе-то, почти и не жил.

– А где же?

– А на берегу океана, на промыслах семги да песца.

– Это в коем же месте?

– От Печоры поправее будет.

– А сюда чего перебрался?

Хозяин наш помолчал, потом неуверенно:

– Летом там беспокойно жить. А зимой ночи долгие, дня не видать. Да я и так до самой войны почти оттрубил. А попал я туда мальчонкой совсем, в двадцатые годы.

– Один, что ли, или как?

– А так вот, что время было голодное, нужда заставила. Батя мой договор заключил.

– Постой! – перебил мой приятель. – Ты сказал, летом беспокойно жить – в каком смысле?

– Солнце не садится, днем и ночью светит, спать совсем неохота, и усталость сильная от этого происходит. А еще сказать – как-то оно все грезится тебе чего-то…

– Грезится?

– Ну да, тянет тебя всего как-то, места себе не находишь, беспокойство, словом…

Хозяин стал закуривать, пыхнул раз-два дымком, закашлялся, поглядел в сторону тока, спросил:

– Время-то сколько?

– Полдвенадцатого, – сказал мой приятель, приглядевшись к треугольным своим швейцарским часам.

– А! – протяжно выговорил хозяин и опять пыхнул раза два дымком. – Дак вот… О чем это мы?

– Насчет грезится, – быстро сказал проводник и хохотнул почему-то, завозился.

– Да! Вот так, значит, мы и снарядились. Батя мой всю семью с собой взял, а еще сосед был с нами – Артемий Кожевин, – тот сына только взял.