Визжащий хор распался на визги и сигналы к бою.

Шранки теснились в пространстве под ними, их гнилая толпа рассыпалась по пространству между залитыми солнцем вершинами. Тонкие белые руки рванулись к оружию. Лица сморщились от ярости. Клановые штандарты – человеческие черепа, покрытые бизоньей шкурой – дергались и виляли.

Сорвилу не нужно было смотреть на ряды своих товарищей, чтобы узнать их лица. Неверие в происходящее – это всегда дверь, отделяющая молодых людей от убийства.

Последовал невозможный момент, один из тех, о которых Сорвил время от времени слышал от разных кавалеристов. Строй копейщиков, чьи шлемы и кольчужные рукава блестели на солнце, стоял неподвижно, если не считать самых беспокойных пони. Группа шранков раскачивалась, крича и жестикулируя, но тоже не двигалась. Обе стороны просто смотрели друг на друга, не от нерешительности и уж точно не из расчета. Это была скорее воинственная уравновешенность, как будто встреча была монетой, вращающейся в воздухе, нуждающейся только в твердой почве убийства, чтобы приземлиться.

Сорвил наклонился вперед и прошептал Упрямцу на ухо:

– Один и один – вместе одно целое.

И они помчались, выкрикивая боевые кличи дюжины языческих народов, грохоча и топая. Наконечники их копий казались летящими граблями. Судя по рассказам отцовских вассалов, он ожидал, что каждый удар сердца будет длиться целую вечность, но на самом деле все происходило быстро – слишком быстро, чтобы быть пугающим, или возбуждающим, или чем-то еще в этом роде. В одно мгновение шранки оказались перед ним – клубок бегущих фигур, кожа белая, доспехи черные от грязи, железное оружие, дико мельтешащее в воздухе. В следующее мгновение Сорвил врезался в них, как врезается брошенная вещь. Его копье скользнуло по краю щита одного шранка, пронзив горло твари, которую он даже не видел, не говоря уже о том, чтобы стремиться убить. Сердце зашлось в бешеном стуке после того, как юноша выхватил меч, сдерживая Упрямца и нанося удары. Крики, вопли и визги взметнулись ввысь. Ужасный грохот войны.

Семь, может быть, восемь раз ударило сердце. Он удивлялся той легкости, с которой острия мечей пронзали лица – ничем не отличающиеся от тренировочных дынь. В остальном же Сорвил сам был и своим мечом, и своим конем, танцующим среди бледных теней, руин и разрушений. Пурпурная кровь брызгала струей и черным потоком летела по мертвому кустарнику.

Потом осталась только низкая пыль, груда увечных и умирающих, а какофония звуков двигалась за ним – продолжала двигаться.

Он пришпорил скачущего Упрямца, мельком увидев усмехающегося Цоронгу, обгонявшего его на своем коне.

Уцелевшие шранки бежали перед неровной волной всадников, бестолково бросаясь из стороны в сторону. Сорвил подхватил копье, торчащее из земли, и наклонился к Упрямцу. Он быстро догнал отставших Наследников и вскоре очутился в гуще погони. Безумная усмешка тронула его губы, и он издал древний боевой клич своего народа, трескучий звук, который на протяжении веков отмечал бесчисленные подобные преследования.

Шранки бежали, проскакивая сквозь мертвый кустарник, как росомахи, увеличивая расстояние между ними и самыми медленными Наследниками – только самые быстрые из быстрых настигали их.

В гонке была радость. Ноги Сорвила стали просто продолжением усилий Упрямца. Земля уносилась назад, как морские волны. Рука юноши сжимала вспомогательное копье – свободно, как его учили с детства, и оно покачивалось, как будто он держал молнию. Он был сыном Сакарпа, всадником, таким же старым, как любой из его предков, и это – именно это! – это было его призванием. Он ударил шранков со злостью, которая казалась святой из-за своей легкомысленности. Одного – в шею, и тот полетел, раскинув руки, в заросли папоротника.