Дело в том, что Ятвер, покровительница слабых и обездоленных, выбрала его, несмотря на то, что он был связан с ее братом Гильгаолом с пятого лета, несмотря на то, что в нем текла кровь воинов, несмотря на то, что он был тем, кого ятверианцы называли «верильдом», вором, порочным до мозга костей. Протестуя против абсурдности, не говоря уже о позоре ее выбора, он лишь доказал, что достоин унижения. Он был избран. И теперь ему нужно было только знать почему.

Иначе…

Порспариан был очевидным ответом. Теперь стало ясно, что этот раб был каким-то тайным жрецом. Сорвил всегда думал, что только женщины заботятся о мирских интересах Матери Рождения, но он почти ничего не знал о представителях низших сословий своего собственного народа, не говоря уже о том, как они живут в других странах. Чем больше он думал об этом, тем больше чувствовал себя дураком из-за того, что не понял этого раньше. Порспариан пришел к нему, неся это ужасное бремя. Именно он должен был сказать ему, что это за бремя и куда его надо нести.

Если только Сорвил научится использовать свой язык и уши для общения на шейском.

В ту ночь, когда все остальные спали, молодой король Сакарпа перекатился набок на своей спальной подстилке и, подобно тому как встревоженные тела сами начинают делать разные движения, принялся ковырять траву перед собой. Порспариан – его щеки покрылись морщинами, как засохшие яблоки, а глаза напоминали мокрые осколки обсидиана – все это время плавал перед его мысленным взором, выплевывая огонь в ладонь, втирая грязь ему в щеки…

Только когда он обнажил небольшой клочок земли, Сорвил понял, что делает: лепит лицо Ужасной Матери так же, как Порспариан в тот день, когда аспект-император объявил его королем-верующим. Это казалось какой-то безумной игрой, одним из тех действий, которые заставляют интеллект смеяться даже тогда, когда желудок трепещет.

Он не мог щипать и лепить землю так, как это делал раб Шайгека, потому что она была очень сухой, и поэтому он вылепил щеки, собрав ладонями горку пыли, а потом изобразил на ней брови и нос дрожащим кончиком пальца. Он задержал дыхание, сжатое и неглубокое, чтобы не испортить свое творение случайным выдохом. Он суетился над работой и даже использовал край своего ногтя, чтобы передать детали лица. Его пальцы онемели от напряжения, но он вкладывал в работу всю свою любовь. Закончив, юноша положил голову на согнутую руку и уставился на темный профиль существа, пытаясь прогнать мысли о безумной невозможности этого. На какое-то сумасшедшее мгновение ему показалось, что весь мир, все упрямые мили, которые он прошел, умножая их во всех направлениях, – это всего лишь безжизненное тело, лицо которого лежит теперь перед ним.

Лицо короля Харвила.

Сорвил обхватил себя за плечи с яростью борца, борясь с рыданиями, которые пронзали его насквозь.

– Отец? – воскликнул он вполголоса.

– Сын… – прохрипели в ответ земляные губы.

Юноша почувствовал, что снова сгибается… как будто он был луком, натянутым потусторонними руками.

– Вода, – изображение кашлянуло, выпустив маленькое облачко пыли, – поднимается перед носом лодки…

Слова Эскелеса?

Сорвил поднял обезумевший кулак и обрушил его на лицо среди вырванной травы.

* * *

Он не спал, но и не бодрствовал.

Он был между этими состояниями и чего-то ждал.

– Значит, все это время? – слышал он собственный голос, задающий вопрос Эскелесу.

– Кланы были изгнаны перед Великой Ордалией, и слухи о ней накапливались… Как вода перед носом лодки…

– Собирались в Орду…

За свою жизнь Сорвил видел очень мало лодок – рыбацкие, конечно, и знаменитую речную галеру в Унтерпе.