Ничего другого после Кил-Ауджаса и быть не могло.

Выжившие галеоты образовали еще одну небольшую группку, которая была одновременно более мятежной и более самодовольной. Если они были сильнее подвержены болям в животе или, что еще хуже, открыто ставили бы вопрос о необходимости экспедиции, то они также были более склонны съеживаться от жгучего холода, исходившего от капитанского взгляда. По какой-то причине суд подземного мира взял с них самую большую плату. Травмы Вонарда, которые он прятал, как раненая собака, воспалились. Он выглядел, как человек, который просто переносит себя с места на место, не думая ни о чем и не понимая, куда идет. Хамерон то и дело вскрикивал во сне и, казалось, всхлипывал так же часто, как и дышал. Только Конджеру с каждым днем как будто бы становилось все лучше и лучше. Несмотря на бесконечную необходимость брести, его хромота куда-то исчезла.

Но никто так не преобразился в глазах артели, как Клирик. Если раньше рядом с путниками шла давно знакомая загадка, круглая, теплая и гладкая, то теперь они шли с нелюдем-ишроем… Магом-квуйа.

Даже для столь сильно побитых людей это было не так уж и мало – идти рядом с легендой. А для волшебника, воспитанного в древних традициях, это было поводом для кое-чего большего, чем нескольких бессонных вахт…

Инкариол.

* * *

Поскольку это была бедная страна, они шли «в темноте», как выразился Сарл, без огня или какого-нибудь иного освещения. После юго-западных Оствайских гор ночь обрушивалась на них, словно удар молота.

Они превратились в компанию теней, бредущих среди деревьев и не желающих разговаривать. Свои потери они ощущали особенно сильно, когда сворачивали лагерь. Безысходное отчаяние то и дело охватывало их. Они ели с отсутствующим видом людей, которых выбросило из привычной колеи более доброй жизни.

Каждую ночь Клирик блуждал между ними, безмолвно раздавая порции квирри. Без плаща он казался выше. Запекшаяся кровь растрескалась на кольцах его доспехов. Гвоздь Небес отбрасывал голубые и белые отблески на его кожу и лысый череп. Его глаза, когда он моргал, казались еще более звериными, чем обычно.

Потом он садился, склонив голову, рядом с капитаном, который либо сидел, как каменный, либо наклонялся вперед, чтобы о чем-то рассказывать нелюдю непрерывным рычащим шепотом. Никто не мог понять, о чем он говорил.

Квирри впитывался в их вены, а его горький привкус на языке превращался в медленно распространяющееся тепло, растягивающее пробуждение. И их мысли, освобожденные от телесных лишений, собирались в запоминающиеся формы.

Тени начинали бормотать, как дети, проверяющие, на месте ли жестокий отец.

Из приглушенного хора поднимался голос нелюдя. Он говорил на шейском языке с чужестранным акцентом и глубокими, чужеродными интонациями. Совсем иное молчание опускалось на них, Шкуродеров, а также на волшебника и девушку. Молчание без надежды, молчание людей, ожидающих известий о себе. Из далеких мест.

И начиналась проповедь, такая же беспорядочная и прекрасная, как и сам оратор.

– Вы ушли от света и жизни, – начал он однажды ночью.

Они все еще пробирались через предгорья, следуя вдоль хребтов, окаймленных бесчисленными ущельями, и поэтому разбили лагерь на высоте. Клирик сидел на голом каменном уступе, повернувшись лицом к чернеющей громаде зиккурата Энаратиол. По какому-то счастливому стечению обстоятельств Акхеймион и Мимара оказались на ступеньку выше, так что они могли видеть, как тени гор накрывают лесистые участки за его плечами.