Впервые увидев Веру на сцене во Дворце студентов, я онемел. Сначала онемел, а потом воспламенился, как сигнальная ракета. Шуму и треску я наделал не меньше, и скоро все знакомые знали о моем увлечении. Всерьез к нему никто не относился, Вера была на 8 лет старше меня, успела побывать замужем, родить дочь, развестись, закончить консерваторию. До нее слух о моей страсти долетел на второй день, вернее, я постарался так организовать ход нескольких бесед, чтобы слова, якобы сказанные в разгаре чувств, оказались переданными адресату.

Разыграв перед нужными людьми роль безутешного влюбленного, я очень скоро получил номер телефона и адрес. Впрочем, играть эту роль не представляло труда, она полностью совпадала с моим настроением.

В один из вечеров я поднял трубку. Самым трудным было набрать номер. Услышав ее голос в телефонной трубке и произнеся несколько фраз, я, неожиданно для самого себя, успокоился. Во мне вдруг включился психометрист, и ситуация предстала ясной, будто фишки на картонном поле детской игры. Ослепительная на сцене, Вера оказалась весьма слабым противником, через пять минут разговора она полностью очутилась в моей власти.

Мы начали встречаться. Вначале тайно, чтобы не шокировать знакомых, затем открыто. Главным барьером для меня оказалась ее маленькая дочь. Вера постоянно держала ее рядом с собой, как теперь я понимаю, абсолютно намеренно. После замужества она старалась пристроить девочку кому угодно, лишь бы остаться свободной на несколько часов, но в пору моих ухаживаний ребенок вертелся вокруг нее, словно привязанный коротким поводком.

Я, сам еще не повзрослевший мальчишка, относился к девочке как ровня, мы были из одной группы, а Вера, принадлежала к другой – она уже стала родителем, а мы оставались детьми. Точку моего внезапного повзросления я помню совершенно точно. Перелом возрастов произошел в детском садике, куда мы с Верой зашли после репетиции.

Вера держала девочку в ночной группе, ребенок всю неделю жил в садике, отправляясь домой лишь на выходные. В этот раз, видимо, из-за меня, Вера решила забрать ее посреди недели. Мы пришли в садик около восьми вечера. Он располагался на первом этаже старого дома, занимая две объединенные квартиры. Дверь оказалась не запертой, и мы тихонько вошли в прихожую. В садике было тихо, несколько детей понуро сидели в разных углах большой комнаты, торжественно именуемой залом. Девочка, не заметив нашего прихода, сидела, окруженная куклами, и рассказывала им свою историю.

– Они меня все время спрашивают: где твой папа, где твой папа? А потом смеются: нет у тебя папы. За всеми папы приходят, а за тобой нет. А вот и не правда! Так не бывает, у всех деток есть мама, и есть папа. И у меня был. Хороший, добрый, большой папа. Его на войне немцы убили.

Куклы, сгрудившись в кружок, молча слушали историю, и в их поцарапанных глазках стояли настоящие слезы.

Несколько минут я не мог говорить, а потом понял: для этой девочки отцом стану я.

Подробности той сцены давно исчезли из моей памяти, остались только две: поцарапанные глазки кукол и запах садика, очень похожий на запах в Обществе психометристов.

Мы слегка задержались на кладбище, и народ успел собраться. Полный зал, человек около ста. Мотл усадил меня за маленький столик на сцене, произнес несколько слов и скрылся. Народ смотрел во все глаза, напряжение взглядов ощущалось почти физически. Лора и Таня сидели в первом ряду и глядели на меня так, будто я за время экскурсии по Музею ухитрился утащить половину полотен и сейчас начну объяснять, как мне удалось такое провернуть.