— И правда, — согласилась Берта. — Но что делать, если я не в силах сдержаться.

Все еще смеясь, она спрыгнула с лошади и побежала к бедному юноше, чтобы вызволить его из западни.

— Сударь, — сказала молодому человеку Берта, — думаю, что вам не помешает небольшая помощь, если вы хотите выбраться отсюда; вы не возражаете, если мы с сестрой поможем вам?

Но смех девушек ранил самолюбие молодого человека гораздо больнее, чем шипы и колючки, раздиравшие его кожу, поэтому, сколь ни были любезны слова Берты, они не могли заставить бедного пленника забыть о насмешках, предметом которых он только что был.

Он ничего не ответил и, как человек, решившийся выпутаться из беды без посторонней помощи, предпринял последнее усилие высвободиться.

Упершись обеими руками в ветки, он попытался протиснуть верхнюю часть туловища наискось, по-змеиному; к несчастью, при этом движении он наткнулся лбом на обрубленный сук дикой яблони (крестьянин, формировавший изгородь, стесал его в виде тонкого и острого лезвия); этот сук разрезал кожу на лбу юноши, словно отточенная бритва, и он, почувствовав, что ранен не на шутку, закричал, а из раны тут же хлынула кровь, залив ему лицо.

При виде несчастья, невольными виновницами которого они стали, сестры бросились к молодому человеку, схватили его за плечи и, присоединив к решимости силу, не свойственную обыкновенным женщинам, вытащили его наружу и усадили на каменистый склон.

Еще не зная, что рана не так серьезна, как им показалось на первый взгляд, Мари побледнела и задрожала; что же касалось Берты, менее впечатлительной, чем ее сестра, то она ни на минуту не потеряла самообладания.

— Беги вон к тому ручью, — сказала она Мари, — и намочи платок, надо вытереть у этого бедняги кровь с лица, а то он ничего не видит.

Пока Мари выполняла это поручение, Берта, обернувшись к молодому человеку, спросила:

— Вам очень больно, сударь?

— Простите, мадемуазель, — ответил он, — у меня столько причин для беспокойства в данную минуту, что я не знаю, снаружи ли болит у меня голова или внутри.

А затем, разразившись рыданиями, до этой минуты сдерживаемыми с большим трудом, он воскликнул:

— Ах! Господь наказывает меня за то, что я ослушался матушки!

Хотя человек, который произнес эти слова, был совсем юн — как мы говорили, ему едва исполнилось двадцать лет, — но они прозвучали по-детски, совсем не соответствуя его росту и охотничьей одежде, и, несмотря на сострадание, вызванное его раной, девушка вновь рассмеялась.

Бедный юноша бросил на сестер взгляд, полный укора и мольбы, а на ресницах блеснули две крупные слезы.

В то же мгновение он порывистым движением отбросил смоченный прохладной водой платок, что Мари положила ему на лоб.

— Да что это вы такое делаете? — спросила Берта.

— Оставьте меня! — воскликнул молодой человек. — Я не желаю, чтобы обо мне заботились после того, как надо мной смеялись. О! Как я теперь жалею, что не убежал отсюда, как я хотел вначале, рискуя пораниться в сто раз сильнее!

— Пусть будет так, но раз уж вам хватило благоразумия не сделать этого, — возразила Мари, — не теряйте здравого смысла и сейчас позвольте мне снова положить повязку на вашу рану.

И, подобрав платок, девушка приблизилась к раненому с выражением такого глубокого сочувствия, что он, покачав головой не в знак отказа, а в знак покорности, ответил:

— Поступайте как вам угодно, мадемуазель.

— О-о! — воскликнула Берта, от которой не укрылась смена настроения на лице юноши. — Для охотника вы, сударь, что-то уж слишком чувствительны.