XXIX

ПАЛАЧ, ПОСЛАННЫЙ БОГОМ

Пока Куртен со связанными руками и ногами в течение трех часов лежал на земле в развалинах замка Сен-Фильбер рядом с трупом Жозефа Пико, он пережил столько мучений и волнений, сколько другому хватило бы на всю жизнь.

Он по-прежнему не расставался с драгоценным поясом, на который улегся, прикрыв на всякий случай своим телом. Однако это золото добавило новые волнения и страхи к уже обуревавшим его волнениям и страхам.

Неужели ему не достанется золото, что было для него дороже и милее собственной жизни? Кто же был тот незнакомец, о ком, как он подслушал, шептался со вдовой метр Жак? Что это за таинственный мститель, кого он должен бояться? Перед мысленным взором мэра Ла-Ложери прошли все люди, кому он причинил зло на протяжении всей своей жизни; список оказался слишком длинным, и в темноте башни ему уже начали мерещиться их грозные лица.

Порой его мрачные мысли озарялись тоненьким лучом надежды, который вначале был почти неясным и слабым, но постепенно стал набирать силу. Разве смертен тот, кто владеет столь большим богатством? Разве ему не удастся откупиться, если перед ним вдруг появится один из обиженных им людей и захочет расквитаться за причиненное ему зло? И он начинал мысленно считать и пересчитывать монеты, принадлежащие ему, и только ему, и наслаждался, чувствуя, как они будто впивались в его тело, причиняя сладкую боль, словно золото стремилось стать частью его существа; затем Куртен подумал о том, что, если ему удастся и на сей раз выкрутиться из переделки, в какую он попал, то в дополнение к пятидесяти тысячам франкам, которые уже были при нем, он получит еще столько же, и тогда он, со связанными руками и ногами, обреченный на верную смерть — над ним уже был занесен дамоклов меч, грозивший с минуты на минуту опуститься на его голову, — млел от счастья и у него от радости кружилась голова. Затем его мысли потекли по другому руслу: Куртена стали обуревать сомнения, как бы его сообщник, кому он не слишком доверял, не воспользовался его отсутствием и не завладел долей, по праву принадлежавшей ему. Куртену уже начало мерещиться, как тот убегает, сгибаясь под тяжестью присвоенного золота, отказавшись поделиться с тем, кто в своем предательстве сделал все. И на этот случай он припас молитвы, что, по его мнению, должны были пробудить совесть у еврея; он уже представлял, как будет запугивать, осыпать упреками и угрозами, однако рассудил, что г-н Гиацинт, по всей вероятности, любит золото отнюдь не меньше его самого, — он еврей, и последнее обстоятельство лишь подтверждало предположение Куртена; он оценил его в соответствии с собственными понятиями чести и должен был признать, что от сообщника нельзя было ожидать столь невероятной жертвы. И когда арендатор осознал, что ему не помогут ни слезы, ни просьбы, ни жалобы, ни упреки, он пришел в такую неописуемую ярость, что от проклятий, казалось, начали сотрясаться стены старого феодального замка. Связанный с головы до ног, он извивался всем телом, кусал путы зубами, пытаясь их перегрызть, однако тонкие крученые веревки, словно ожившие от его усилий, сопротивлялись. Ему показалось, что теперь они еще больнее врезались в его кожу, а развязанные с огромным трудом узлы тут же сами собой завязывались еще крепче прежнего и уже не простым, а двойным, тройным и четверным узлом и, как бы наказывая за тщетные попытки выпутаться из их плена, впивались в больное тело, оставляя на нем кровавые рубцы. И все его мечты о благополучии, счастье, богатстве улетучились в миг, словно облако под порывом ураганного ветра. И перед арендатором снова возникли грозные призраки тех, кого он преследовал или обманул; вокруг все камни и балки, фрагменты деревянных конструкций и куски карнизов принимали в темноте очертания человеческих фигур, и со всех сторон, точно тысячи блуждающих огоньков на черном саване, на него смотрели пылавшие гневом глаза. У несчастного Куртена закружилась голова; от страха теряя рассудок, разглядев в шагах четырех от себя окоченевшее тело, он обратился к трупу Жозефа Пико с просьбой, предлагая четверть, треть, половину своего золота, только бы тот помог ему развязать веревки; однако в ответ под мрачными сводами звучало одно только эхо его собственного голоса, показавшегося ему замогильным, и, обессилев от пережитых волнений, он погрузился в короткое забытье.