Юркая, неразговорчивая, загадочная, она исчезла; в который раз зазвучала спотыкающаяся, опоэтизированная расстоянием гамма. Повинуясь какому-то непонятному страху, я сложил газету и засунул ее в карман. Вернулась Аньес.

— Помогите!

Она несла горшочек меда, банку варенья, половину сладкого пирога и бутылку черносмородиновой наливки.

— Куда столько! — запротестовал я.

— Не мне, конечно, а вы справитесь.

Она разложила сервировочный столик, достала две рюмки, наполнила их наливкой.

— Лично я люблю поесть… А вы?

Она вновь не сводила с меня своих глаз — на этот раз они были прищурены, словно я излучал какой-то невыносимо яркий свет. Затем подняла рюмку.

— За нашего пленника!

Этот двусмысленный тост развеселил нас обоих. Она положила мне большой кусок пирога. Подобно детям, вырвавшимся из-под неусыпного контроля и втайне предающимся развлечениям, мы жадно набросились на еду.

— Мажьте пирог вареньем. Увидите, насколько станет вкуснее, — посоветовала она. Вновь раздался телефонный звонок.

— Надоело. Не пойду, — сказала она.

— Вы тоже даете уроки?

Она перестала есть и принялась изучать меня своим затуманенным и ласковым взором.

— Странно, что вы задаете мне этот вопрос! Да, если угодно, даю. Телефон не умолкал, ей пришлось подняться.

— Не раньше шести… Весь день занят… Да… Условились…

— Вот почему в доме два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.

— Два инструмента?

— Ну да. Вчера я заметил в гостиной фортепьяно.

— А, дедушкин рояль! Мы к нему не притрагиваемся. Семейная реликвия. А я вовсе не музыкантша… Да ешьте же! Я взял еще кусок пирога и намазал его медом.

— Значит, вы «крестник» моей сестры. До чего забавно!

— Не понимаю.

— Да, вам пока не понять. Вы, очевидно, не знаете Элен. Так в ее письмах обо мне не было ни слова?

— Ни одного. Я и не подозревал о вашем существовании.

— Так я и думала.

— Значит ли это, что вы не очень ладите меж собой?

— Вот именно! Мы не всегда заодно, но… Элен такая благоразумная!

Тон, которым была произнесена последняя фраза, вновь заставил нас обоих улыбнуться.

— Вы не такой, как остальные «крестники», — продолжала она.

— Почему?

— «Крестник» должен быть этаким увальнем, вам не кажется?

— Очень рад, что не выгляжу увальнем. Откровенность за откровенность. Ваша сестра иногда говорила с вами обо мне?

— Да. Она не могла поступить иначе, почту обычно вынимаю я. Но говорила мало. А что стало с вашим другом Жерве?

— Он умер. Попал под маневровый локомотив.

Она помолчала, задумчиво пригубила наливку, затем, не поднимая глаза, спросила:

— Вы верующий? Поколебавшись, я пробормотал:

— Да. Мне кажется, мы не исчезаем полностью. Это было бы слишком несправедливо.

— Вы правы, — ответила она. — Вы его очень любили, да?

— Да.

— Тогда, возможно, он не слишком далеко от нас.

Чтобы избавиться от возникшего вдруг ощущения неловкости, я закурил. Я не выношу подобных разговоров.

— Сколько ему было?

— Примерно как мне. Лет тридцать.

— Женат?

— Аньес, к чему эти вопросы. Он же мертв… Да, он был женат… Недолго… Больше ничего не знаю. Он не любил откровенничать.

В это время зазвучала соната Моцарта — очень простая, искренняя мелодия.