Элен сухо засмеялась и тут же ушла. Рояль смолк. Я снял с вешалки плащ… Мне стало невмоготу в атмосфере этого дома. Нужно походить, подумать, однако я заранее знал, что лицом к лицу столкнусь все с той же неразрешимой проблемой.

Серые набережные утопали в черной воде. Сона дремала у подножия лестниц, отражая мосты, облака, фасады домов; сами каменные постройки казались менее реальными, чем их отражение в воде. Я бился над одним и тем же: как Аньес могла додуматься до двух бородавок и с потрясающей точностью воспроизвести наружность Бернара — человека, которого она никогда не знала, поскольку продолжает называть его Жерве. Будь я настоящим Бернаром, я бы, разумеется, разделил предубеждение Элен и посоветовал бы Аньес: «Малышка, тебе не мешает провериться!» Но я — то был Жерве. Как часто, когда во мне несколько дней кряду звучала та или иная музыкальная тема или какая-нибудь мелодия, то ускользая, то вновь маня и не давая покоя, я чувствовал: музыка где-то рядом, невидимая, она окружает меня; я не выдумывал ее, она позволяла угнаться за собой. Я различал ее, как различают очертания в тумане; очертания обретали форму, и ноты — пусть нематериальная и тем не менее реальная субстанция — появлялись на бумаге. Из своего опыта я знал, что искусство — это тоже внутреннее видение… Концерт, начатый мною перед войной, вышел из моих ночей, моей опустошенности, неизведанных уголков моего мозга. Может быть, вместо нот я мог бы различить какое-нибудь лицо?.. Тогда, если Аньес действительно владеет даром ясновидения, я пропал! Тогда мне уж точно крышка, ведь она постарается получше вглядеться в возникший образ — он прояснится, оживет и, наконец, заявит: «Я Бернар!» А не то она примется за меня, мое прошлое, все, что я старался спихнуть за закрытые ворота моей памяти, и обнаружит там одну картину: моя жена в байдарке посреди текущей сквозь ущелье глубоководной реки, за ее спиной мужчина, неловкий взмах весла… И ткнет в меня пальцем: «Вы — Жерве!» Я облокотился о парапет набережной; внизу, похожее на большую рыбу, покачивалось мое отражение. Более или менее отчетливо я пожелал стать другим, но Бернар предавал меня, ускользал; мое мертвенно-бледное лицо, наложенное на переливы речной воды, деформируемое, растягиваемое ими, как медуза, плавало у подножия отраженных домов, а рыбки пытались заглотнуть его. Я выпрямился, как это делают очень старые люди. Город, пробуравленный неисчислимыми ходами, продырявленный множеством потайных лазеек, образовывал вокруг меня кольцо. Я устал убегать. Пусть Аньес дойдет до конца. Бернар или Жерве — какая разница!

Наступил час второго завтрака, я проголодался и вернулся. Элен села за стол первая и за едой не проронила ни звука. Из нас троих естественней всех держала себя Аньес. Ее близорукость позволяла ей смотреть на нас, но не видеть. У меня же, когда я протягивал руку к блюдам и накладывал себе ветчину, говядину, сыр, добытые благодаря промыслу Аньес, был, вероятно, вид преступника. Царящее за столом напряжение было непереносимо. Вечером оно усугубилось. В наш квартал вновь дали электричество, и люстра заливала столовую праздничным светом. За обедом каждый слышал, как ест другой; стук вилки о тарелку, звук пережевываемого хлеба — все становилось нестерпимым. Я ощущал скованность и небывалую угнетенность, видимо, те же чувства в свое время и подбили Аньес на ее тайное увлечение; и вновь чудовищное, невыразимое любопытство влекло меня к ней.

После обеда мы разошлись более сдержанно и отчужденно, чем путешественники, случайно оказавшиеся за одним столом на постоялом дворе. Я нарочно оказался за спиной Элен и дернул ее за рукав, а затем прошел в большую гостиную выкурить сигарету. Элен появилась там несколько минут спустя.

— Вы хотели мне что-то сказать, Бернар?

— Да. Так не может продолжаться, вы это прекрасно понимаете! Мы похожи на диких зверей, запертых в одной клетке и готовых растерзать друг друга.