|
Мне бы хотелось обосноваться в Ницце или Ментоне. Она подумывает вернуться в Лион, возобновить старые связи с семьями, где ее принимали, пока был жив отец. Настаивать, правда, остерегается. Я, как могу, сглаживаю возникающие разногласия, примиряю слова, фразы. Впереди нас явно ждет немало ссор. Порой я задумываюсь, не буду ли я вынужден — позднее, как можно позже — открыть ей правду, поскольку не намерен отказаться от своей карьеры только для того, чтобы дать ей возможность поудивлять старых знакомых. Но сперва важно выжить, вырвать из себя эту жгучую боль, крадущую у меня лучшую часть моего существа. Я стараюсь выздороветь. И клянусь, добьюсь этого. Элен советует мне выходить на прогулки, и, когда я не очень утомлен, случается, я отваживаюсь, опершись о ее руку, выйти за пределы нашего поместья. Загородный пейзаж полон прелести, но очень скоро мне становится не по себе. Я боюсь, что меня увидят. Мне кажется, я в опасности. Прогулки наши непродолжительны, я с облегчением возвращаюсь к своему шезлонгу. Ровность настроения Элен восхищает меня. Она подчиняется всем моим капризам. Несмотря на свое беспокойство, демонстрирует веру, которой в конце концов заражает и меня. Вот уж поистине лучше «крестной» не найти!
— Какая удача, что я встретил именно тебя! — говорю я однажды. Она молча улыбается и кладет руку мне на плечо. — Ты счастлива, Элен? Честно? Не очень-то весело ухаживать за больным. — Но ты вовсе не болен, дорогой. Перестань же без конца задавать себе вопросы! Она, как повязкой, закрывает мне глаза ладонями, очевидно, чтобы помешать дальнейшим попыткам во все вникнуть. Я больше ни о чем не спрашиваю, а погружаюсь в полную очарования бессознательность. До меня едва доносится шепот Элен: — Бернар… Твоя настойка остынет. Я пью с легкой гримасой, которую она тут же подмечает — от нее ведь ничто не ускользнет. — Еще сахара? — Пожалуй. Ромашка такая горькая! Так идут день за днем — на смену вечеру приходит утро, утро сменяется вечером. По лужайкам бродит осенний закатный свет. Прижав к больному месту кулак, я борюсь изо всех сил. Глядя на свое лицо в зеркало, я вижу одни кости, одни скулы. Кожа на руках желтеет, как листья, сохнет, трескается. На сколько я похудел? Чтобы взобраться на пригорок, мне потребовалось бы очень много съесть, а самое малое количество пищи застревает во мне, подобно гвоздю, и разъедает внутренности, как кислота. Как разорвать этот круг? Понемногу до меня начинает доходить, что выкарабкаться будет нелегко, что, возможно, мне вообще не удастся выздороветь. Пока это всего лишь случайная мысль. Я с любопытством и безразличием обдумываю ее. Умереть?.. Я не испытываю никакого внутреннего сопротивления. По правде сказать, мысль эта кажется мне слегка сумасбродной. Почему я должен умереть? Не потому же, что у меня неладно с желудком… Потом против воли мысль эта внедряется в сознание. Она просыпается раньше меня и засыпает много позже того, как я смежу веки. Она гнездится и набирает силу в каком-то потайном уголке мозга. Мало-помалу я начинаю понимать, что под угрозой нахожусь именно я. Смерть моя не за горами. Она уже пустилась в путь. Она на подходе. Внезапно меня осеняет, что мне уже не вылечиться. У меня теперь бывают приступы прозрения, которые оказывают более сильное воздействие, чем желудочные спазмы. Это невозможно! В течение стольких лет бороться, вынести столько испытаний и провести последние жалкие дни в этом захолустье. Я ворочаюсь в постели, не нахожу себе места на шезлонге. — Что с тобой? — спрашивает Элен. — Ничего, ничего… Она отирает мне пот со лба. В знак благодарности я пожимаю ей руку. Она рядом! Со мной ничего не может случиться. Она же сама заботливость. Она никогда не позволит смерти переступить порог этого дома. Смерть — это гадко. |
