Вол’джин привстал на колено и жестом остановил своих союзников. Он прижал руку к горлу, зажимая рану.

– Гаррош предаст сам себя. Он должен верить, что мы мертвы. Только так можно его остановить. Идите. Следите за ним. Ищите таких, как я. Поклянитесь кровавой клятвой. За Орду. Будьте готовы, когда я вернусь.

Когда они оставили его, Вол’джин действительно думал, что говорит им правду. Но едва тролль попытался встать, его пронзила черная боль. Гаррош продумал всё: клинок Рак’гора обмакнули в какую-то губительную отраву. Вол’джин не исцелялся, как должен был бы, и чувствовал, что силы оставляют его. Он боролся с туманом, что окутывал разум. И он бы справился, не найди его сауроки.

Тролль смутно помнил, как дрался с ними, помнил блеск клинков в темноте. Боль от порезов, отказывавшихся заживать. Холод, просачивающийся в конечности. Он слепо бежал, врезался в стены, скатывался по проходам, но всегда заставлял себя подняться и продолжить двигаться.

Как он выбрался из пещеры и как попал туда, где оказался сейчас, Вол’джин и сам не знал. Здесь точно пахло не как в пещере. Он почувствовал в воздухе что-то неуловимо знакомое, но оно пряталось под ароматами припарок и мазей. Тролль не торопился верить, что оказался среди друзей, хотя на эти мысли и наводил оказанный ему уход. Возможно, его лечат враги в надежде потребовать у Орды выкуп.

«Их разочарует предложение Гарроша».

От этой мысли Вол’джин чуть не рассмеялся, но обнаружил, что сейчас не в силах выдавить из себя смех. Мышцы живота напряглись, но сдались под натиском усталости и боли. И все же то, что тело реагировало, невольно успокоило темного охотника. Смех – он для живых, не для умирающих.

Как и воспоминания.

Не умирать – пока что этого достаточно. Вол’джин вдохнул так глубоко, как только мог, затем медленно выдохнул. И уснул раньше, чем закончил выдох.

3

Оглядывая двор монастыря Шадо-пан, Чэнь Буйный Портер чувствовал холод, но не смел этого показывать. Внизу, где он подметал снег, запорошивший ступени, тренировался десяток монахов – все босоногие, а некоторые и вовсе раздетые до пояса. В полном единении, с дисциплиной, какой он не видел и в лучших войсках мира, они принимали стойку за стойкой. Мелькали размытые от скорости удары, хлестали в зябком горном воздухе резкие взмахи ногами. Монахи двигались плавно, и в то же время в каждом их движении чувствовалась мощь – мощь реки, бушующей в каньонах.

Вот только они не бушевали.

В этих более чем боевых упражнениях монахи каким-то образом черпали покой. И это их вполне устраивало. Хотя Чэнь часто наблюдал за ними и почти не слышал от них смеха, не замечал он и гнева. Не этого он ожидал от войск, заканчивающих тренировку, но, с другой стороны, прежде он никогда не видел ничего подобного Шадо-пану.

– Позволите вас на пару слов, хмелевар?

Чэнь обернулся и хотел было прислонить метлу к стене, но остановился. Это не ее место, но и требование настоятеля Тажаня Чжу на самом деле не было просьбой, так что он не мог пойти и отнести метлу туда, где ей полагалось храниться. Вместо этого Чэнь просто спрятал ее за спиной и поклонился главе монастыря.

Лицо Тажаня Чжу осталось бесстрастным. Чэнь не мог бы сказать, сколько лет монаху, но он не сомневался, что пандарен родился задолго до сестер Чан. Не потому, что он казался стариком, вовсе нет. Настоятель излучал жизненную силу кого-то возраста Чэня – а то и Ли. В нем было что-то еще, что-то общее с монастырем.

«Что-то общее со всей Пандарией».

В Пандарии царило ускользающее ощущение древности. Великая Черепаха стара, и ее постройки тоже, но ни одна из них не казалась такой почтенной, как монастырь. Чэнь вырос среди зданий, повторяющих архитектуру Пандарии, но перед оригиналом они были все равно что песчаный замок детеныша перед настоящим.