Я смотрю на них, как они работают, я вижу, как они двигают руками, как они схватывают отдельные предметы, как они наклоняются над своими инструментами. Это те же самые солдаты, «работу» которых я видел на дорогах Баната, перед Белградом. Те же хладнокровные и внимательные лица, те же спокойные, медленные, точные движения, та же объективная серьезность, та же дистанция от всего, что не относится к их работе. Я задумываюсь, не технический ли характер этой войны как раз и передает свой стиль сражающимся. Они выглядят не как солдаты, которые идут на бой, а как рабочие, которые занимаются сложной и чувствительной машиной. Они склоняются над пулеметом, они нажимают на спуск, они орудуют блестящим замком орудия, они обслуживают двойную ручку зенитной пушки, с той же самой восприимчивой силой, я сказал бы даже, с такой же жестокой нежностью, с которой они затягивают гайку на винте, с которой они ладонью или только двумя пальцами контролируют дрожащее движение цилиндра, зазор болта, дыхание клапана. Они влезают на башни своих танков, как будто это железные лестницы турбины, динамо, парового котла. Да действительно, они кажутся скорее рабочими во время работы, чем солдатами на войне.

Их манера двигаться, говорить, ходить является манерой рабочих, а не солдат. У раненых есть то твердое, немного рассерженное выражение лица рабочих, которые были ранены из-за несчастного случая. В их дисциплине лежит та же самая непринужденность, то же самое по-деловому простое поведение, что и у рабочих одного и того же коллектива. Их корпоративный дух – это «спаянность команды» и в то же время дух специалистов. Они связаны со своим подразделением, как рабочие связаны с машиной; как электрики с их динамо, как механики с их прессом, их паровым котлом, их прокатным станом. Офицеры – это их инженеры; унтер-офицеры – это их старшие рабочие, их мастера на заводе. В этой маленькой танковой колонне здесь даже вообще нет офицера, этим танковым подразделением командует фельдфебель. Унтер-офицер командует двадцатью грузовиками. Все они квалифицированные рабочие. Этим самым я хотел бы сказать: у них всех есть опыт в их профессии, они все знают, что они должны делать, куда они должны ехать, как они должны вести себя при тех и этих обстоятельствах.

Теперь колонна готова к маршу. Механики заправили танки, три танка выдвинулись в голову колонны, один стал в ее конце. Моторы тихо ворчат, совсем тихо. Вернулся связной-мотоциклист. Фельдфебель приказывает выключить двигатели. Все садятся на траву, принимаются за завтрак. Солнце только что взошло, лес наполнен чудесным пением птиц, листва деревьев окрашивается в красный цвет, вода пруда постепенно становится зеленой. Стволы светятся, они выглядят как будто только что отлакированные. Солдаты просят меня поесть с ними, я сажусь на траву, унтер-офицер выжимает из жестяного тюбика (он выглядит как тюбик зубной пасты) немного сыра на ломоть ржаного хлеба, широко намазывает его ножом. Мы едим друг с другом. У меня в машине еще есть бутылка «Zuika», приготовленная из слив румынской водки. «Хотите глоток цуйки?» Солдаты едят и пьют, болтают и смеются, и внезапно я замечаю, что среди них сидит один белокурый молодой человек, который совсем не принадлежит к ним, белокурый паренек с гладко выбритым черепом, в форме защитного цвета. Пленный. Несомненно, рабочий. У него жесткие, сильные челюсти, толстые губы, выдающиеся вперед брови, его выражение лица целеустремленное и рассеянное одновременно. По некоторым мелким деталям я замечаю, что солдаты обращаются с ним с легким налетом уважения: он – офицер. Я обращаюсь к нему по-русски. Нет, спасибо, он не голоден. Однако он охотно выпивает глоток цуйки. – О, вы знаете русский? – спрашивает меня фельдфебель.