Зато Анчар меня встретил знатно. С крымско-кавказским радушием и гостеприимством. Втянул за шиворот на борт, разоблачил, полотенце протянул – растирайся, мол, как следует. А той порой на носовой палубе стол накрыл – с вином и пищей. Даже чьи-то зажаренные ребрышки положил, и я с удовольствием рвал с них холодное мясо и вкусные хрящики, подрагивая озябшими плечами.

Потом Анчар протянул мне набитую трубку.

Я с наслаждением раскурил ее, подбил под спину надувной спасательный жилет, развалился.

– «Герцеговину» куришь?

Анчар миролюбиво дернул седым усом:

– Я – убийца, кровник, но не наглец. Я простой человек.

И главное – объясняешься доходчиво. Усы отпустил, в сакле небось портрет Джугашвили повесил, а табак его любимый курить не смеешь? Простой человек. Кровник.

– Что там видел? – спросил Анчар, выбирая удочки. – Если там худой человек прячется, я его зарежу. Только скажи.

– Прячется, – я опустил руку за борт, подхватил под жабры бьющуюся кефальку, снял с крючка, бросил в лодку. – Но резать я его не стал.

– Испугался?

– Испугался, – признался я. – Крови боюсь. Я от нее в обморок падаю.

Опять ус дернулся, зубы под ним блеснули.

– Я тебя понял: этого зарежем – другой придет. Другого зарежем – еще один найдется. – Он обежал взглядом горы, словно прикидывал, сколько зарезанных можно свалить в это Черное ущелье. Вздохнул с сожалением. – Правильно решил. Сначала надо узнать – что ему нужно. А потом зарезать. Ты умный. Хорошо, что тебя не взорвали.

– Хорошо, – охотно согласился я. – Мне тоже нравится.

– Тогда ставь парус. Хороший ветер набежал. Полетим как вольные птицы.

Оно и впрямь – пора настала лететь. Нас отжимало напором ветра к острову. В него уже звучно плескались сильные волны, разбивались в брызги, взлетая наверх, обнажая заросшее мидиями подножие.

Я поставил парус и выбрал шкот. Швертбот рванулся так, что Анчар едва успел выхватить из воды якорь.

Когда я положил руль к берегу, лодку резко накренило, тонко запел в снастях «хороший ветер». Освободив тягу румпеля, чтобы удлинить его, я сел на наветренный борт, открениваясь. «Вольной птицей», порой чуть не касаясь пенистых гребней вздувшимся брюхом паруса, швертбот летел к берегу. Глядь – уже и причал, через который грузно, напористо переваливались зеленые валы. Я не решился подходить к нему, а выбросил лодку на берег.

Мы вытянули ее подальше на песок, покидали рыбу в ведро и, как настоящие рыбаки после трудной путины, волоча за собой мокрую сеть, устало пошли вроде как в объятия заждавшихся нас верных жен. И любовниц.

Ветер, все крепчавший, рвал из-под наших ног легкий песок и гнал его к дому, швырял в стены и окна, хлопал дверьми и парусившимися занавесками.

Вита, набрасывая на плечи шаль, вышла в гостиную.

– Какой ветер поднялся. Мы уже беспокоились.

– Ничего, – сказал Анчар, закрывая двери и окна. – Ветер – джигиту брат. Ветер – врагу помеха. Включим свечи, нальем вина, закурим трубки. Так я сказал? Песню запоем. Про аэродром. Дома хорошо, когда на дворе непогода.

– Шторы задерни, – попросил я. – Сквозняков боюсь, у меня насморк хронический. – Надо их ненавязчиво на режим строгой секретности переводить, случай подходящий.

– Я прошел к себе, снял мокрую рубашку, прилег.