— Прекрасно, именно арест короля и привел меня сегодня в Варенн.

— И этому я обязан удовольствием видеть вас?

— Именно.

— Что, в таком случае, я могу сделать для вас?

— Помочь мне, романисту, исправить отдельные ошибки историков.

— Охотно. Ох уж эти ваши историки, они и вправду натворили ошибок. Я читал все их сочинения.

— Я тоже, и поэтому, обнаружив, что они противоречат друг другу, приехал в Варенн, чтобы найти такого человека, кто сам все видел, а не просто рассказывает об этом.

— Превосходно, это делает вам честь, хотя вы не историк, а романист.

— Неужели к вам ни разу не приезжали ни господин Тьер, ни господин де Лакретель, ни Ламартин?

— Нет. Лишь однажды я встретил господина Виктора Гюго: он сидел на том же месте, что и вы, зарисовывая пером вид площади; но я до сих пор не знаю, написал ли он о двадцать втором июня тысяча семьсот девяносто первого года.

— Да, написал книгу. Правда, это рассказ о путешествии и бегство короля и его арест в Варенне входят в нее только эпизодом. Я пришлю ее вам.

— Вы доставите мне удовольствие, — и, немного помолчав, полковник Бессон продолжал: — Видите ли, сударь, в таком городе, как Париж, среди таких людей, как парижане, любое событие, сколь бы значительно оно ни было, не оставляет следа; события, происходящие в Париже, подобны волнам на море: одни сменяют другие. Но в маленьком провинциальном городе, вроде нашего, все обстоит иначе. До двадцать первого июня тысяча семьсот девяносто первого года никому никогда и в голову не приходило вспоминать о Варенне; двадцать второго июня взоры всей Европы были устремлены на Варенн. Всего двенадцать часов город жил по-настоящему; за эти полусуток в нем свершилось громадное событие: с того дня каждый, кто рождается здесь, оглядывается назад, чтобы яснее разглядеть в прошлом это знаменитое двадцать второе июня. Расспросите самого скромного гражданина в Варенне: он знает историю этих двенадцати часов глубже, чем лучший историк в Париже.

— Я уже обратил на это внимание, ибо, признаться, доверившись господину Тьеру и Ламартину, отправился на площадь Великого Монарха, считая, что именно там был арестован король.

— Вы поступили как все и, следовательно, совсем не разобрались в том, как он был арестован; если бы он добрался туда, то спасся бы, поскольку попал бы к гусарам господина де Буйе.

— Поэтому я и не понял, как его задержали.

— Чтобы вы как-то в этом разобрались, прежде всего надо вам сказать, что площадь Латри в тот день выглядела совсем иначе, чем двадцать второго июня тысяча восемьсот пятьдесят шестого года.

— Я знаю; вот план тысяча семьсот семьдесят второго года, который мне любезно подарил господин Каре де Мальберг.

— Перед нами стояла церковь святого Жангульфа; перед ней было кладбище; позади церкви была арка — если смотреть от нас, то она шла влево, от апсиды до самой площади; под ней проезжали экипажи, но не могла проследовать слишком высокая карета короля. Форейтор был вынужден остановиться, иначе двое телохранителей, сидевших на козлах, расшибли бы себе лбы.

— Вы объясняете все то, в чем запутал меня господин Тьер.

Я раскрыл свои альбом, куда переписал, не желая таскать с собой полусотню томов, отрывки из исторических трудов, имеющие отношение к Варенну.

— Послушайте, что пишет Тьер в своей «Истории революции», — продолжал я. — «Варенн построен на берегу узкой, но глубокой реки».

— Вы видели реку? — с улыбкой спросил г-н Бессон.

— Да, но все совсем наоборот: она широкая, но глубиной не больше фута.