В пекарне было полутемно. По стенам плясали причудливые тени от света огня в растопленных печах, раскрывших свои широкие устья. Влас, присев на корточки, щипал впрок лучину для растопки; его бородатое, морщинистое лицо было с одной стороны освещено огнем печи, а другая половина лица, оказавшаяся в тени, виделась почти черной, как у негра. Негромко мурлыча себе под нос, он сноровисто постукивал по тонкому поленцу старым австрийским тесаком, горкой ложилась лучина, выделяясь на фоне темного пола ярким белым пятном. Дрова сейчас тоже дороги, как хлеб.

Между собой пекари не говорили — привыкли делать свое дело молча, да и о чем им было говорить: все уже переговорено за много лет совместной работы, в долгие ночи и вечера, когда еще парнями вместе жили в Хамовниках, снимая угол за занавеской у одной хозяйки, — с тех пор и понимали друг друга с полувзгляда, с полуслова. Иногда Григорию казалось, что встретились они с Власом не в прошлом веке, а чуть ли не вчера и чудесным образом постарели вместе, в один миг.

Закончив ссыпать муку, Григорий прикрыл крышку ларя, отряхнул руки, поправил платок, которым повязывал голову, чтобы не попали волосы в тесто: хоть и полысел за долгие годы, но привитой еще в молодости привычке не изменял — хлеб-то для людей печет.

Негромко стукнула входная дверь, потянуло по ногам сырым холодком. Григорий обернулся — кто это может быть? Дверь была заперта, а другим пекарям прийти еще рано. Глуховатый Влас на стук двери не обратил внимания и все так же продолжал мерно щипать лучину.

В пекарню вошел длинный парень в темном пальто и мятой шляпе, поморгал глазами, привыкая к полумраку, привалился плечом к косяку.

— Тебе чего? — поинтересовался Григорий. — Ты как вошел? Дверь-то замкнута.

Парень сплюнул на пол и ухмыльнулся:

— А для нас, дядя, замков нет. Мешки где?

— Почто тебе мешки? — заподозрив неладное, насторожился пекарь.

Влас, услышав разговор, настороженно поднял голову, подслеповато сощурившись на незваного гостя.

— Железку свою брось! — приказал парень.

— Да ты кто такой, что тута… — начал было Влас, но осекся.

Дверь широко распахнулась, и в пекарню ввалились еще несколько человек в шинелях, поддевках, темных пальто, принеся с собой запах мокрой ткани и сивухи. Один, с одутловатым, побитым оспой рябым лицом, державший руки в карманах щегольской распахнутой бекеши, отороченной серым каракулем, по-хозяйски уселся на лавку и сипло приказал:

— Давайте мешки! Муку ссыпать будем. Да живее, времени у меня нет.

— Совести у тебя нету… — громко, как все глуховатые люди, ответил Влас.

— Разговорчивый… — поморщился рябой и кивнул своим подручным. — Ну, чего встали?!

Григория грубо оттолкнули к стене, больно приложив об нее спиной и затылком, сбили с ног Власа, пару раз пнув ногой под ребра, быстро нашли мешки, большим совком начали ссыпать муку, унося уже наполненные мешки во двор.

— Живей, живей! — покрикивал рябой, закуривая папиросу. — Мало вам власть муки дает, — обратился он к пекарям. — Чего молчите? Не желаете говорить со мной? Ну и правильно, молчите, может, целее будете.

Вот уже вынесен последний мешок. Влас, до того безучастно, словно в полусне сидевший у стены, вдруг вскинулся, метнулся к дверям, вцепился в грабителей.

— Не дам!

— Пошел! — один из бандитов взмахнул выхваченным из-за пояса топором, и старик повалился на пол, рассыпав наколотую им лучину, пятная ее белизну кровью из разбитой головы.

— Скаженный дед… — сплюнул длинный парень в темном пальто.