«Ишь ты, готово уж! Вся подарками завалена, — проносится в голове Лизаньки завистливая мысль. — Небось ни я, ни маменька за все время нашей службы подарков таких и не видывали, а это невесть откуда явилась и околдовала „нашу“ так сразу, вдруг».

Но хитрая девушка знает отлично, что здесь отнюдь нельзя проявлять свое неудовольствие, еще менее зависти, и еще с большею любезностью и предупредительностью относится к Наде, когда роскошный автомобиль Поярцевой мчит их к Надиному летнему жилью.

— Батюшки светы! Никак Надежду нашу на моторе сюда доставили! Вот-то важная птица! Так и есть! Из автомобиля выходит, словно настоящая барышня. — И Клавденька, оттолкнув от себя тарелку с кашей, разогретую к ужину, во все глаза глядит на появившуюся сестру.

Впрочем, глядит не одна Клавденька. Сегодня, против своего обыкновения, и сам глава семьи присутствует за поздним ужином. Иван Яковлевич тоже сидит тут же за столом вместе со свояченицею и детьми.

— Ты откуда? — бросает он сурово дочери в первый же миг ее появления в крошечной горнице их «дачи».

Надя вздрагивает от неожиданности. Она менее всего ожидала встретиться сегодня с отцом.

Тетя Таша смущенно спешит к ней на выручку. Она рассказывает деверю о приглашении Ртищевых, о проведенном у них Надею дне, о розовом платье, сшитом за грош.

Но ее слова как будто и не достигают до слуха больного. Воспаленные, глубоко запавшие глаза Ивана Яковлевича теперь буквально впиваются в нарядный шарф, золотую брошь и дорогой зонтик, находящиеся в руках Нади.

— Это еще откуда у тебя? — глухим, прерывающимся от кашля, голосом строго спрашивает Надю отец.

— Это… это… одна богатая барыня… мне… нынче… подарила… Анной Ивановной Поярцевой ее зовут… Я у нее после Ртищевых была на даче в гостях… Она и подарила, — смущенно и растерянно лепечет Надя.

Иван Яковлевич весь выпрямляется. Губы его трясутся от волнения; исхудалые до неузнаваемости за время болезни руки дрожат, а желтое, изнуренное недугом, давно небритое лицо подергивается нервной судорогой.

— Отдай! Сейчас же отдай назад все эти игрушки! — закричал он глухим, взволнованным голосом. — И не стыд тебе побираться и нищенствовать у чужих? Мы, Таировы, бедны, правда, но никто из нас никогда не пользовался подачками даровыми от непрошеных благодетельниц. Сам не брал и тебе не позволю! Сейчас же изволь отослать все обратно, благо машина еще не уехала. Сию минуту. Слышишь? Одним духом отдай!

У Нади слезы готовы брызнуть из глаз при этом неожиданном приказании. Но ослушаться отца она не смеет.

— Сергей, — приказывает Иван Яковлевич сыну, болезненно морщившемуся во все время происшедшей сцены, — отбери чужие вещи у Надежды и отнеси их к той мамзели, что в машине сидит…

— Слушаю, папаша.

И Сережа, которому мучительно жаль сестру и досадно за бестактность Нади в одно и то же время, спешит исполнить поручение отца.

Когда мотор отъезжает от домика, снимаемого Таировыми, к немалому удивлению крестьянских ребятишек, сбежавшихся поглазеть на машину, Наде кажется, что он увозит вместе с Лизанькой и кусок ее собственного сердца. У нее такое несчастное и растерянное лицо в эту минуту, что Ивану Яковлевичу вдруг неожиданно делается жаль дочери.

«Бедная, исковерканная, жалкая девчурка, — думает про себя старик. Было бы время у меня да здоровье, занялся бы я тобою хорошенько, твоим воспитанием и направил бы тебя на истинный путь. Да вот горе, недуги одолели вдобавок к службе».

— Ну, чего, Федул, губы надул? — шутливо смазан рукою по лицу Нади с тенью улыбки на измученном и суровом лице, ласково пошутил он, желая немного утешить дочь.